Стихи, которые нельзя
СТИХИ, КОТОРЫЕ НЕЛЬЗЯ…
Косте Кравцову
(Жизнь как книжка)
1.
Я боюсь твоего духовника:
Вдруг он скажет – кода, пока-пока,
Мы же связаны даже не на века –
Боже,
Мы едины, но жезлом стальным грозя
Он укажет, где для тебя стезя,
Ну а мне – любить как нельзя, нельзя,
Только так и можно…
Это солнечный ветер – восторгом – в дом
Стёкла вынес и – разноцветным льдом
Пересыпал жизнь – говорю с трудом,
Задыхаясь ветром.
За грудиной – Благовестом – слова:
Облака, руда, никакая тварь,
Никакая утварь, Урал, Москва
Не сильнее света,
Не страшнее святости слова «брат».
Ты меня нашёл, ты меня забрал
И за грань безбашенного добра
Уволок с собою.
По-над миром – только нетварный Свет.
Ничего другого у нас и нет.
Ледяными искрами ты согрет –
И моей любовью.
2.
Целибатство твоё, сепаратство, и женатство — уж правде в глаза – не мешает счастливому братству … (Мы такие с тобой тормоза!) Ты меня называешь сестричкой, я лисичка, я хитрая — жуть! На твою фотокарточку в личке я уже полчаса не гляжу. Килобайты твои, километры я легко разметаю хвостом. Разговоры у нас интернетны — и довольно канатны притом. Допиваешь мой утренний кофе, я твою сигариллу смолю и читаю мальчишеский профиль. Братик. Братичек. Костя. Люблю. И могила исправит едва ли – я ныряю в родные глаза. Мы в иную Вселенную свалим, где уже не нужны тормоза. Мы запрыгнем с тобой в электричку, мы уснём голова к голове… И возьмём золотую лисичку в наше братское счастье навек.
3.
Живи, дыханье затаив –
Ну сколько нам его осталось?
Сквозной молитвенный мотив ,
А всё равно — такая малость…
Такая пропасть бытия,
И только Бога очень много.
Пригоршня бисера твоя
Мою усыпала дорогу
В беде по самые глаза,
Ты знаешь сам, не будем всуе…
Себя доверить небесам –
И пусть Он нас — себе – рисует!
И заострить карандаши
И заостриться прежде смерти
И знать в привычной круговерти
Простой завет: дыши – пиши.
4.
Убери тоску, включи фонарик,
Глупостям мечтаться запрети –
Соскребая вековую наледь
Несвободы на моём пути.
Надо сесть и буковки горстями
В мотыльковый выпустить полёт.
Что же будет с родиной и с нами –
Кто-то точно знает наперёд.
Видишь – он сигналит нам во мраке,
Рассыпая звёздные гроши.
Мы с тобой устали, как собаки.
Ничего. Пиши ему, пиши.
5.
Тебя нет в сети. Я схожу с ума.
Сутки без пяти я живу сама.
Барахлит наш вай-фай небесный.
Перемыть тарелки. Лечить кота.
Сделать сыну гренки. Читать с листа.
Сорок вёрст я лечу над бездной.
Жизнь моя легка в простоте строки,
В свете огонька от твоей руки –
Не запнуться, не запылиться.
И в лучах икон, и в мытье окон –
Колокольный стон через сто сторон,
Петь – Ему. О тебе – молиться.
И смеются зеленью фонари,
Раскачалось лето… Себе не ври –
Что там лето, когда – таблетку
Я желаю крохотную одну
На экране раной, зелёнкой, ну
Где ты?
Где ты?
Где ты…
6. СКАЖИ МНЕ, ИОВ.
Душа была тончайшей выделки,
И жил на диво хорошо.
Скажи мне, Иов, как ты выдержал,
Как морем слёз не изошёл?
Звенят воскресным гамом сталинки,
В кино торопится народ.
Как пережить богооставленность,
И горлом – кровь, и воем – рот?
С отчаяньем мяча футбольного
Соседских детушек в пыли
Не сдохнуть как в любви и боли, и
Среди обугленной земли,
Средь опрокинутой тотальности
Ушедших из-под ног небес –
Скажи мне, Иов, что достанется
Терять любимых – как тебе –
Достанется любому первому
В строю счастливых дураков,
Разлукой-сукой, смертью-стервою
Навылет пасть среди волков.
. И смотрит он сквозь пряди русые –
Солдат, архангел и пиит.
И нету в мире выше музыки.
И только форточка скрипит.
Галактика Голгоф разодрана по швам.
Обратные пути — такое, брат, дерьмо!
Бог сохраняет всё. Храни тебя Москва.
Всё будет снег да снег, всё сложится само.
Дорожные стихи невинны чепухой.
Что, кроме чепухи, отложится в веках?
Молчится в чёрный чай, в нём правды никакой,
И только силуэт знакомый в облаках.
Соседнее купе курочит детский визг:
Картошки не хочу! Нет, деточка, поешь.
Я строчкой проявлюсь, а ты живи, живи,
Незримых амбразур собой латая брешь.
Тут мне один мужик на станции сказал,
Что встретимся в Москве, он будет в феврале,
И засверкал в ночи татарственный оскал,
Всю землю заметёт, чтоб свечка на столе.
Не срок, скажи, не срок! Куда ещё мести —
Снег носим при себе, как сердце и кадык.
Божественный спецназ — сурком на все лады.
Ожившая Суок, Дюймовочкой лети.
8.
Люби того,с кем хорошо молчать
И падать в неминуемую осень,
Как холодок бездверного ключа
Под языком встречать многоголосье,
В межзубьях остывающей скалы
Очнуться, ощущая местом рая
Главу, где человеку Белый Клык
Главу подмышку сунет, замирая.
А осень на единственном гвозде
Висит над горизонтом, искушая
Картиной, намалёванной в беде –
Бесстрашная, бесстыдная, большая.
9.
Всё будет лучше, чем я думаю.
Всё будет бережней и чище.
Ветра весенние придунули
Тебя, мой лучший из мальчишек.
Огни залётные зажгли меня —
Тебе, чтоб грелся и светился.
Июнь оставил нам по имени —
И на трамвае укатился.
В ладонях лето засекречено.
Кораблик — пёрышко воронье .
А осень входит незамеченной
И поджидает на перроне.
10.
В углу квартирки угловой
Такие всполохи вселенские,
Что звёзды мчат над головой
И ангельские, и освенские!
Бог весть, любимый мой, Бог весть —
Что велено и что развеяно.
Вообще-то надо что-то есть
И жить восторженно и весело.
11.
Надевала горестное платье —
Синюю трубу.
Падала вороной под распятье
С капелькой во лбу.
Будущее смотрит синеглазо,
Вот и все дела.
Мы, наверно, ангелы спецназа —
Грязные крыла.
Радостью расстрелянного света —
Ни седин, ни льдин.
Ничего у нас с тобой и нету,
Только Бог один.
12.
Он всё проверил, всё проветрил —
и криминала не нашёл.
И предложил грядущей смерти
ещё чуток на посошок.
А ты — играя и сгорая —
всё догонял её, упрям,
и обогнал у кромки рая
на мокрых крыльях октября.
Всё, что внутри цвело и пело —
взрывчаткой, корни да шипы.
И ты глядишь оторопело,
чинарик втаптывая в пыль.
13.
Все лучшие кадры мной сделаны в затхлых сортирах —
Заточкой, серебряной резью по первому льду
Линялых ромашек, рябинок — раскосым сатиром,
Сатином дырявым кирпичную крепость кладу.
Что крепче, что шибче общаговской стреляной «Шипки»
На целую жизнь — отрезая зарок не дышать,
Во сне совершая ошибки, ошибки, ошибки,
промыть раскадровку — и нового сына рожать.
14.
хорошо когда война
отступает то и дело
хорошо когда пределы
обозначены извне
только небо не стена
не окошко запотело
на раз-два тебя раздело
на войне как на войне
15.
Поэты с похмелья нежны, как антенны на утро
Большого дождя, омывавшего крыши всю ночь.
Бесстыдны, бессонны, вернее — чисты беспробудно,
Железный излом, подключичный невидимый нож.
И слишком отчётливо чуют страну под собою,
Эфирное горе молитвенным эхом гудя,
И всё обречённо живое от сбоя до сбоя
С собою уводят в пучину большого дождя.
Послушай, а где зажигалка, неужто промокла?
Молчим неразрывно и остро, как после всего.
Патетика еле видна сквозь потёкшие стёкла,
Но с нами смертельной свободы всегда торжество.
16.
Кровь легко смывается водой,
ледяною ленточкой без мыла.
Отвернись, но рядышком постой.
Ты ж просил, чтоб я не уходила.
Не уйду — смотри до тошноты,
как весь мир вздыхает в укоризне.
Эти пятна видел только ты.
Краска смерти.
Буквы.
Влага жизни.
17.
А где-то есть лесная тишь —
Всё то же, только без домов.
И только кажется, что спишь —
Летишь, летишь
Домой, домой.
Долой уже не помню что,
Глаголом — птицы и глаза,
Моё кленовое пальто,
Твоя вчерашняя гроза.
Всё свет, мой свет.
В траве сырой
Дождись на перекате лет
Нетварной тихости лесной.
И дождь ночной. И смерти нет.
********************************
Екатеринбург — поезд Москва-Владивосток — Екатеринбург — Москва — Переславль-Залесский
Июль- октябрь 2019
Источник
Мы назад листаем календари подборка
Мы назад листаем календари
Братья — двенадцать месяцев
Не идут, а бегут,
Как мальчишки по лестнице.
Нового года ждут.
Больно у переносицы –
Лезет любовь на свет,
Или душа возносится,
Или её и нет.
Снова губами выдую
Рифму, как стеклодув.
Словно девки на выданье,
Ветви торчат в саду.
Скользко. Убого. Холодно.
И не спасёт весна.
Вот телеграмма Воланду:
Я за-риф-мо-ва-на.
Я иду с тобою по январю,
под грехи и под поцелуи
подставляясь. Хочешь, заговорю
боль твою, в темечко подую,
как ребенку: не боли, заживи.
Ничего, что уже большой.
В приговоре невыносимой любви
нету места для запятой.
Невозможно помиловать и казнить,
разделить неразрывный ряд.
Но возможно целый день подарить
или двадцать восемь подряд.
Заговаривать боль рифмованьем слов
помогает, я знаю точно.
Не достав чернил, настучать стихов,
как морзянку. И между строчек
вместо запятых насадить крючков,
чтоб за них зацепился ты,
влить за каждую рану пару глотков
самой мёртвой живой воды.
Ты идёшь со мною по январю.
Скоро я тебе февраль подарю.
Февраль, как шелудивый пес
всё воет на луну и воет…
Его ничуть не беспокоит,
что мы несёмся под откос.
Людей бессовестно влечёт
к чужим чернилам и альковам
и к этим дьявольским приколам
про страшный високосный год.
Вопрос: так быть или не быть
на целый день родней и ближе?
А ветер жадно лижет крыши,
чтоб всё живое искусить,
загнать под ворох одеял,
заставить потесней прижаться.
Их, блоковских, всего двенадцать.
Один стреляет наповал.
И воет шелудивый пёс
на призрак сна из подворотни.
Пусть лишних дней добавят сотни,
пусть каждый месяц будет кос!
Но — вместе, но — с тобой, с тобой
украсть чернил, пусть после — плакать.
Мы из снегов влетаем в слякоть,
из равнодушия — в любовь.
Какая странная игра,
какие чёрные чернила…
Смотри, с утра слезами смыло
всё, что написано вчера.
Март — тяжёлое время, конец зимы.
Далеко ещё до цветочков.
Мы стоим на границе света и тьмы
Пунктуацией. Люди-точки.
Мы не знаем, что у нас впереди.
Текст в тумане, мы — в междустрочье.
Вдалеке еле слышно «лайда-лайди»
С похоронно-свадебной тройки.
В этой сказке не будет слова «конец».
Многоточие. Энд не хеппи.
У кого там был терновый венец?
Ток растёт, замыкает цепи.
Март — тяжёлое время, весна вот-вот.
Феникс мой, гори — гори ясно!
А цветы Маргарита уже несёт.
Как и Аннушка — масло.
Такие дни, пронзённые насквозь
апрельским светом изо всех прорех…
Пусть на земле моей ты только гость —
ты долгожданный. Ты желанней всех.
Знай, ничего не жаль мне для гостей.
Земля, красивая и обжитая,
со звоном разбивается хрустальным
под беспощадной жадностью твоей.
Такие дни, такие времена,
когда земля меняется местами
с высокими пустыми небесами.
Мой гость, всему на свете есть цена.
Не замечаешь, как дрожит в руке
серебряная ложечка витая?
Мой долгожданный, я же не святая…
Желанный мой, тони в моей тоске,
захлёбывайся нежностью моей,
томись на солнце вечного апреля,
но знай, что у тебя одна неделя.
На новый мир нужны всего семь дней.
Бесконечная длилась зима,
но верёвочка кончилась эта.
Будет новый сеанс синема:
май уже анонсирует лето.
Пробный залп выдавала гроза,
дождь стучался в окно: отвори!
И звенела в кустах стрекоза
от свободы полёта внутри.
Вещный мир — он и груб, и жесток,
но послушай: ребёнок смеётся —
в небе ангелы жарят желток
только-только снесённого солнца.
Плетёт июнь свой праздничный узор
Из золотых и бирюзовых ниток.
Я в нём живу сама себе в убыток,
Уже давно не вглядываясь в сор
В попытке разглядеть ростки созвучий
И вытащить божественную суть.
И только ты, других рождённый мучить,
Меня жалеешь. Жаль, что не вернуть
Тебе — меня, ту девочку из зала…
О, как она спектакль поняла!
И что бы я потом не испытала,
Умнее эта девочка была
И чище, и нежнее, и сильнее.
Когда внутри бунтарский ветер стих,
Ты до любви договориться с нею
Сумел. Теперь и любишь нас двоих.
Вновь луна бессовестно скалит
рот беззубый в оконный гаджет…
Никогда не любила Скарлетт,
но однажды каждая скажет:
—Буду думать, но только завтра,
а сегодня — песни и пляски,
а сегодня — французский завтрак,
и в шелках на лёгкой коляске
прокатиться в лесу Булонском…
Или на ковбойском мустанге,
и горячим запить бульоном
дрожь от тайны, спрятанной в танго,
и горячие поцелуи
замывать фиалковым мылом.
Ну зачем же думать в июле
о ноябрьском ветре постылом,
и о том, что с пьяным азартом
в нас играет судьба слепая?
Обо всём подумаю завтра.
Каждый день оно наступает.
Львиная грива августа где-то рядом.
Лев мой, приди, полежи на моих коленях.
Пусть сплетутся наши тела и тени.
Жарче и слаще не было. И не надо.
Львиный месяц охристый и медовый.
Яблоки наливаются вечной тайной.
Ничего не происходит случайно.
Каждый рыбак ждёт своего улова.
Души ли, рыбы — будут пойманы в сети.
Я хорошею от одного взгляда.
Даже если счастья на этом свете
Нет для нас. И не было. И не надо.
Чем безмолвие ближе, тем нежнее стихи тебе.
Воркуют они со сборищем голубей
На подоконнике, продуваемом сентябрём,
И холодный ветер важно влетает в дом,
Как курьер Хлестакова.
Я не знаю, за что мне стихи. Зато
Я могу смотреть и смотреть на золото —
И горят купола, горят дерева,
И во мне горят, как дрова, слова.
Не скажу ни слова
О безумной, ставшей родной, тоске,
О седом волоске на левом виске,
И о том, что проиграла судьбе,
Но зато сохранила огонь в себе.
Он навек с тобою.
Самой тонкой кистью по золоту
Проведи дорогу или черту.
Поцелую сегодня еще нежней,
С подоконника сгоню голубей,
И окно закрою.
«Кровь легко смывается водой…»
(Наталья Разувакина)
У кого-то кровь смывается легко,
У тебя же — замывай — не замывай…
Снег и грязь в окне, как кофе с молоком,
Дребезжит консервной банкою трамвай.
Ничего не разменять, не поменять:
Ни монету, ни жилплощадь, ни судьбу.
И зима придёт нежданная опять,
Чтоб лежать холодной панночкой в гробу.
Избежать возможно участи Хомы:
Не поверить этой сказке, вот и всё.
Пусть сугробов будут белые холмы,
Пусть нас вьюга заморочит, занесёт.
Братья-месяцы такие шутники:
В октябре петунии в снегу.
Я коснусь слегка твоей щеки.
Я гляжу и наглядеться не могу.
Кровь — такая красная вода.
Смерть — такая страшная игра.
Хочешь это яблочко, Адам?
И оладьев напеку с утра.
Камикадзе-оса на бреющем вниз летит,
и чёртова колеса кабинки замерли в небе.
Хотела б с тобою быть я первой твоей Лилит,
но ты бы тогда со мной Адамом последним не был.
А осень — тоска тоской.
(И всё-таки хороша!)
И тьма всегда под рукой
из левого рукава.
Тихонько поёт душа
призывный мотивчик свой;
свистульку ещё достать
и дунуть едва-едва…
(Эх, маленькая душа
никак не хочет взрослеть,
а хочет ещё играть,
о времени забывая.)
Вновь, горьким дымом дыша,
по курсу зелень на медь
сентябрьских мытарей рать
безжалостно обменяет.
А после — ищи-свищи –
уж будет октябрь тлеть
на обедневшей земле,
напоминая о смерти.
И город, спящий во мгле,
потёртый небесный щит
прикроет. И в колесе
скрипучем проснутся черти.
Ноябрь нас закружит,
декабрь нас заметёт,
залепят глаза и рот
ошмётки манны небесной.
Кончается эта жизнь.
Кончается этот год.
Но, если весна придёт,
то мы, конечно, воскреснем.
Потянемся, как ростки, через наслоенье дней,
с коронами из репьёв, в алмазах стёкол толчёных.
И будем снова любить друг друга ещё сильней.
И обречённей.
Подарок декабря — коробка с ветром,
и этот ветер выстудил меня.
Я стала ниже на два сантиметра,
и на два века старше за два дня.
Восстать из пепла снова получилось,
чтоб заживо гореть, чего ж ещё?
Но вот коробка с ветром приоткрылась,
и там, где прежде было горячо,
коростой снега затянуло стенки.
(Спасибо за подарок декабрю.)
Под тонкой кожей проступили венки,
сложившись в вензель Л-Ю-Б-Л-Ю.
Пора снимать портфолио иллюзий,
смеясь и плача, в профиль и анфас.
И кто мы? Полузвери-полулюди,
и Бог с усмешкой скрещивает нас.
Мы прозрели, но не сошли с ума.
(Это странно, но это — правда.)
Созревает холодной ночью зима –
ежегодная психотравма.
Просыпается вновь подреберный бес
да эстетский весёлый и злой апломб.
И под левой бровью — маленький тромб
от удара в хрусталь небес.
Что ж, волшебный горшочек, вари, вари,
согревая нас глубоко внутри,
мы назад листаем календари,
возвращая июль прошедший.
А на новых сразу — зима, зима…
Мы прозрели и не сошли с ума,
потому что мир сумасшедший.
Источник
