Вера Павлова Секрет зеркал
Ученицы музыкальной школы,
мы звонили друг другу,
клали трубку на пюпитр,
играли разученные пьесы.
Трубка падала на пол,
следом падали ноты,
родители бесновались:
Сантехник не дозвонится!
А мы всё равно играли,
с ошибками, с грязной педалью,
хихикая и чертыхаясь.
В этом не было упрямства.
Просто прекрасную музыку
невозможно вынести в одиночку.
Благодаря войне
дед повидал мир.
Где только он не
бился, лихой командир,
освободитель, герой!
Бабушка говорит,
что он вернулся домой
упитанный, паразит.
Ни встреч, ни стихов, ни книг,
ни шуточек, ни картинок.
Закрой свою пасть, дневник,
прожорливая скотина,
мне нечем тебя кормить!
Хотя — вот, на, подавись,
бабушкино воспоминание, возможно, первое:
“Был голод, мы несколько месяцев не видели хлеба,
чем мы питались — ума не приложу.
Но у меня почему-то были пухлые ножки.
И вот я сижу, глажу себя по икрам и говорю:
мама, давай их отрежем, сварим и съедим”.
Бабушка часто это рассказывает
за праздничным столом,
заливаясь смехом.
Показалось: истина.
Нет, всего лишь правда —
празднична, воинственна,
не с войны — с парада,
и сочится золотом
орденская рана
на сукне, проколотом
чуткими пальцами тирана.
Я думала, держу карандаш,
а это поминальная свеча,
я думала, пою Отче наш,
а это буги-вуги, ча-ча-ча.
Подковывая рифмами блох,
до вечера слоняясь в неглиже,
я думала: любовь — это Бог.
А это был инстинкт размноже.
Печатаешь всякие мерзости,
позоришь моё имя —
да пропади ты без вести,
лирическая героиня!
Пускай в уголовном розыске
бисером шьют мне дело —
тщетными будут поиски,
им не найти тело.
Изобразили в лицах,
как целуются крабы,
рыбы, стрекозы, птицы,
лошади, Брежнев, жабы,
блохи, улитки, черви,
боги, грудные дети,
розы, двойняшки во чреве
и толстяки-соседи.
— А теперь давай поцелуемся по-человечески!
Полюбиться от души,
искупаться голышом.
Как живёте, голыши?
Каждой клеточкой живём!
Тут безлюдно, как в раю,
беззаконно, как во сне.
Юбку на траву стелю:
жизнь моя, иди ко мне.
Не клюёт? — Не беда.
Сорвалась? — Не жалко.
За тобой — хоть куда:
в ссылку, на рыбалку,
под венец, в рудники.
Экая досада —
маловаты крючки,
леска тонковата.
Только не ври, родной,
я не люблю вранья:
правда, тебе со мной
лучше, чем без меня?
Мы ж не чужие, мы ж
выше учтивой лжи.
Что же ты всё молчишь?
Хоть словечко скажи!
Десять лет — один ответ.
Темновато в комнате.
Я забыла слово “нет” —
кто-нибудь, напомните!
Столько прошлого прошло.
Стоило ли маяться?
У тебя кольцо вросло.
У меня снимается.
кудри поникли
стёрлись румяна
ты не окликнул
я безымянна
кто же я кто я
зимняя вишня
божье подобье
с дырочкой лишней
Помощницей, забавой,
наложницей, рабой,
единственное право
оставив за собой —
художнику, герою,
красавцу, королю
сказать люблю второю
и первой не люблю.
Моей рукой укрыт,
моей любовью выжат,
как неподвижно спит,
как незаметно дышит
любовник, муж, жених,
хранитель тайн несметных,
живейший из живых
и смертнейший из смертных!
Со смертью мирный договор,
нарушенный односторонне.
Мы не готовы к обороне:
граница — низенький забор,
крапива, лебеда, вьюнок,
вооруженье — флейта, лира.
Бой. На челе у командира
в кровавых ягодах венок.
Что, кроме слёз, япона мать,
другого нет горючего?
Я так устала уставать,
мне так скучать наскучило,—
подъём, встаём, идём гулять,
плакучая красавица!
Учусь из мёртвых восставать.
Бывает, получается.
Немного музыки и льда,
немного солнца и надежды.
Лёд — это спящая вода,
которой снятся конькобежцы.
Они бегут, в руке рука,
они забыли все печали,
за десять лет они пока
ещё ни разу не упали.
Есть мёртвая тишина —
и тишина живая:
поскрипывает сосна,
посвистывает стая,
звенит и стрекочет зной,
стучат шишки по кровле
и в раковине ушной
шумит океан крови.
Дождь на озере — парад:
шли, подтянуты, легки,
по воде за рядом ряд
оловянные полки.
Кратковременный, грибной.
Одобрение цикад.
На верёвке бельевой
капли крупные висят.
Проволокой залатаю
старых корзин прорехи.
Осень, моя золотая!
Клюква, грибы, орехи,
сушка, засолка, варенье.
Красками поражая,
каждый листок — поздравленье
с праздником урожая.
Образ беременной Девы Марии,
на клеймах — десять земных полнолуний
и ангелы: эти крылья раскрыли,
а те у Девиных ног прикорнули
и ждут, готовы к страде величальной,
и смотрят деве в глаза умилённо.
Глаза всё ласковей, глубже, печальней.
Всё ярче нимб, окружающий лоно.
Осенний вечер. Пригород. Большак.
Ремонтные работы и бараки.
Здесь всяк невольно ускоряет шаг.
Сюда приходят умирать собаки.
Уже зажжён единственный фонарь
у виноводочного магазина,
и пьяная бормочущая тварь
в него швыряет камни. Мимо. Мимо.
Горькие пилюли
лаской подсластить.
Маму научу ли
бабушку любить?
Нежность-то какая,
мама, твою мать,
утку вынимая,
складки протирая,
памперс надевая,
в щёчку целовать!
Сдали ради денег
нашу комнатушку,
аки рак отшельник
келейку-ракушку,
канарейка — клетку,
пересылку — ссыльный,
чёртик — табакерку,
призрак — склеп могильный.
Пируешь с горя? Пируй,
только не перебирай.
Воруешь мысли? Воруй,
только не перевирай.
Бьёшь с перепоя? Бей,
только не перебивай.
Хочешь убить? Убей,
только не переживай.
вкалывать как пчёлка
оставаясь трутнем
раздавать червонцы
оставаясь скрягой
возносить молитвы
оставаясь ведьмой
быть кристально верной
оставаясь ****ью
Что подруге подарю?
То, что я б себе купила,
если б денег не жалела
на такую ерунду.
Где искомое найду?
Там, куда б давно сходила,
если б времени хватало
рыться в шёлковой фигне.
Что подруга скажет мне?
Просто мысли прочитала,
я давным-давно хотела
прикупить себе трусов.
Там были лето, время, река,
стрекозы, водомерки, кувшинки,
один ребёнок, два старика,
собака, кошка, чьи-то поминки,
убитый, на глазах пятаки.
— Зачем?— спросил ребёнок соседку.
— Тебе: бери и в лавку беги,
мороженое купишь, конфетку.
То не ветер спев утробно,
выпивши винца,
долго, медленно, подробно
падаю с крыльца:
звёзды, лица, брёвна, слизни,
камни, чей-то крик.
Самым долгим мигом в жизни
будет смерти миг.
Узнала секрет зеркал:
за каждым, в прихожей, в сумке ли,
просматривается зал:
расписаны своды гулкие,
окошки под потолком
нарезали свет на полосы,
а та, в гробу, гребешком
со лба убирает волосы.
Челночница-Персефона,
вручай свои сувениры:
флакончик одеколона,
бутылочные сапфиры,
десяток маек спортивных,
а тем, кому не хватило,—
магнитик на холодильник,
чертополох на могилу.
Зрение слабеет на глазах,
вместе с ним слабеют ум и память.
Время бьёт под дых, в живот и в пах.
Не заговорить, не скрыть, не вправить
грыжу неподъёмного стыда.
Помнишь, друг мой ситный, свет мой ясный,
как мы были счастливы, когда
думали, что быть нельзя несчастней?
Не убежать от небожителей —
пришли, скрутили, увезли.
Среди деревьев необщительных
в саду совсем другой земли
выбрала старое, корявое,
и на коре, вандал-эстет,
ключом от дома накорябала:
Снилось: снег, тропинки,
свет на пилораме,
Рождество, поминки,
мишурой, шарами
ёлку украшала
на могилке деда.
Смерть, где твоё жало?
Ад, где твоя победа?
Источник
Лед это спящая вода
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2012
Об авторе | Вера Анатольевна Павлова родилась в Москве. Окончила музыкальный колледж им. Шнитке и Академию музыки им. Гнесиных. Лауреат премий имени Аполлона Григорьева, “Антология”, “Московский счет”. Опубликовала в России книги: “Небесное животное”, “Второй язык”, “Линия отрыва”, “Четвертый сон”, “Вездесь”, “По обе стороны поцелуя”, “Ручная кладь”, “Письма в соседнюю комнату”, “Мудрая дура”, “Однофамилица / Детские альбомы”. В подборке — стихи из готовящейся к выходу восемнадцатой книги, “Либретто”.
Ученицы музыкальной школы,
мы звонили друг другу,
клали трубку на пюпитр,
играли разученные пьесы.
Трубка падала на пол,
следом падали ноты,
родители бесновались:
Сантехник не дозвонится!
А мы всё равно играли,
с ошибками, с грязной педалью,
хихикая и чертыхаясь.
В этом не было упрямства.
Просто прекрасную музыку
невозможно вынести в одиночку.
Благодаря войне
дед повидал мир.
Где только он не
бился, лихой командир,
освободитель, герой!
Бабушка говорит,
что он вернулся домой
упитанный, паразит.
Ни встреч, ни стихов, ни книг,
ни шуточек, ни картинок…
Закрой свою пасть, дневник,
прожорливая скотина,
мне нечем тебя кормить!
Хотя — вот, на, подавись,
бабушкино воспоминание, возможно, первое:
“Был голод, мы несколько месяцев не видели хлеба,
чем мы питались — ума не приложу.
Но у меня почему-то были пухлые ножки.
И вот я сижу, глажу себя по икрам и говорю:
мама, давай их отрежем, сварим и съедим”.
Бабушка часто это рассказывает
за праздничным столом,
заливаясь смехом.
Показалось: истина.
Нет, всего лишь правда —
празднична, воинственна,
не с войны — с парада,
и сочится золотом
орденская рана
на сукне, проколотом
чуткими пальцами тирана.
Я думала, держу карандаш,
а это поминальная свеча,
я думала, пою Отче наш,
а это буги-вуги, ча-ча-ча.
Подковывая рифмами блох,
до вечера слоняясь в неглиже,
я думала: любовь — это Бог.
А это был инстинкт размноже.
Печатаешь всякие мерзости,
позоришь моё имя —
да пропади ты без вести,
лирическая героиня!
Пускай в уголовном розыске
бисером шьют мне дело —
тщетными будут поиски,
им не найти тело.
Изобразили в лицах,
как целуются крабы,
рыбы, стрекозы, птицы,
лошади, Брежнев, жабы,
блохи, улитки, черви,
боги, грудные дети,
розы, двойняшки во чреве
и толстяки-соседи.
— А теперь давай поцелуемся по-человечески!
Полюбиться от души,
искупаться голышом…
Как живёте, голыши?
Каждой клеточкой живём!
Тут безлюдно, как в раю,
беззаконно, как во сне…
Юбку на траву стелю:
жизнь моя, иди ко мне.
Не клюёт? — Не беда.
Сорвалась? — Не жалко.
За тобой — хоть куда:
в ссылку, на рыбалку,
под венец, в рудники…
Экая досада —
маловаты крючки,
леска тонковата.
Только не ври, родной,
я не люблю вранья:
правда, тебе со мной
лучше, чем без меня?
Мы ж не чужие, мы ж
выше учтивой лжи.
Что же ты всё молчишь?
Хоть словечко скажи!
Десять лет — один ответ.
Темновато в комнате.
Я забыла слово “нет” —
кто-нибудь, напомните!
Столько прошлого прошло…
Стоило ли маяться?
У тебя кольцо вросло.
У меня снимается.
кудри поникли
стёрлись румяна
ты не окликнул
я безымянна
кто же я кто я
зимняя вишня
божье подобье
с дырочкой лишней
Помощницей, забавой,
наложницей, рабой,
единственное право
оставив за собой —
художнику, герою,
красавцу, королю
сказать люблю второю
и первой не люблю .
Моей рукой укрыт,
моей любовью выжат,
как неподвижно спит,
как незаметно дышит
любовник, муж, жених,
хранитель тайн несметных,
живейший из живых
и смертнейший из смертных!
Со смертью мирный договор,
нарушенный односторонне.
Мы не готовы к обороне:
граница — низенький забор,
крапива, лебеда, вьюнок,
вооруженье — флейта, лира…
Бой. На челе у командира
в кровавых ягодах венок.
Что, кроме слёз, япона мать,
другого нет горючего?
Я так устала уставать,
мне так скучать наскучило,—
подъём, встаём, идём гулять,
плакучая красавица!
Учусь из мёртвых восставать.
Бывает, получается.
Немного музыки и льда,
немного солнца и надежды…
Лёд — это спящая вода,
которой снятся конькобежцы.
Они бегут, в руке рука,
они забыли все печали,
за десять лет они пока
ещё ни разу не упали.
Есть мёртвая тишина —
и тишина живая:
поскрипывает сосна,
посвистывает стая,
звенит и стрекочет зной,
стучат шишки по кровле
и в раковине ушной
шумит океан крови.
Дождь на озере — парад:
шли, подтянуты, легки,
по воде за рядом ряд
оловянные полки.
Кратковременный, грибной.
Одобрение цикад.
На верёвке бельевой
капли крупные висят.
Проволокой залатаю
старых корзин прорехи.
Осень, моя золотая!
Клюква, грибы, орехи,
сушка, засолка, варенье.
Красками поражая,
каждый листок — поздравленье
с праздником урожая.
Образ беременной Девы Марии,
на клеймах — десять земных полнолуний
и ангелы: эти крылья раскрыли,
а те у Девиных ног прикорнули
и ждут, готовы к страде величальной,
и смотрят деве в глаза умилённо.
Глаза всё ласковей, глубже, печальней.
Всё ярче нимб, окружающий лоно.
Осенний вечер. Пригород. Большак.
Ремонтные работы и бараки.
Здесь всяк невольно ускоряет шаг.
Сюда приходят умирать собаки.
Уже зажжён единственный фонарь
у виноводочного магазина,
и пьяная бормочущая тварь
в него швыряет камни. Мимо. Мимо.
Горькие пилюли
лаской подсластить…
Маму научу ли
бабушку любить?
Нежность-то какая,
мама, твою мать,
утку вынимая,
складки протирая,
памперс надевая,
в щёчку целовать!
Сдали ради денег
нашу комнатушку,
аки рак отшельник
келейку-ракушку,
канарейка — клетку,
пересылку — ссыльный,
чёртик — табакерку,
призрак — склеп могильный.
Пируешь с горя? Пируй,
только не перебирай.
Воруешь мысли? Воруй,
только не перевирай.
Бьёшь с перепоя? Бей,
только не перебивай.
Хочешь убить? Убей,
только не переживай.
вкалывать как пчёлка
оставаясь трутнем
раздавать червонцы
оставаясь скрягой
возносить молитвы
оставаясь ведьмой
быть кристально верной
оставаясь блядью
Что подруге подарю?
То, что я б себе купила,
если б денег не жалела
на такую ерунду.
Где искомое найду?
Там, куда б давно сходила,
если б времени хватало
рыться в шёлковой фигне.
Что подруга скажет мне?
Просто мысли прочитала,
я давным-давно хотела
прикупить себе трусов.
Там были лето, время, река,
стрекозы, водомерки, кувшинки,
один ребёнок, два старика,
собака, кошка, чьи-то поминки,
убитый, на глазах пятаки.
— Зачем?— спросил ребёнок соседку.
— Тебе: бери и в лавку беги,
мороженое купишь, конфетку.
То не ветер спев утробно,
выпивши винца,
долго, медленно, подробно
падаю с крыльца:
звёзды, лица, брёвна, слизни,
камни, чей-то крик…
Самым долгим мигом в жизни
будет смерти миг.
Узнала секрет зеркал:
за каждым, в прихожей, в сумке ли,
просматривается зал:
расписаны своды гулкие,
окошки под потолком
нарезали свет на полосы,
а та, в гробу, гребешком
со лба убирает волосы.
Челночница-Персефона,
вручай свои сувениры:
флакончик одеколона,
бутылочные сапфиры,
десяток маек спортивных,
а тем, кому не хватило,—
магнитик на холодильник,
чертополох на могилу.
Зрение слабеет на глазах,
вместе с ним слабеют ум и память.
Время бьёт под дых, в живот и в пах.
Не заговорить, не скрыть, не вправить
грыжу неподъёмного стыда.
Помнишь, друг мой ситный, свет мой ясный,
как мы были счастливы, когда
думали, что быть нельзя несчастней?
Не убежать от небожителей —
пришли, скрутили, увезли.
Среди деревьев необщительных
в саду совсем другой земли
выбрала старое, корявое,
и на коре, вандал-эстет,
ключом от дома накорябала:
Снилось: снег, тропинки,
свет на пилораме,
Рождество, поминки,
мишурой, шарами
ёлку украшала
на могилке деда.
Смерть, где твоё жало?
Ад, где твоя победа?
Источник
