Рабочая программа по русскому язуку. 11 класс.
рабочая программа по русскому языку (11 класс) по теме
Скачать:
| Вложение | Размер |
|---|---|
| rabochaya_programma_po_russkomu_yazyku_11_kl.rar | 118.75 КБ |
Как сдать ЕГЭ на 80+ баллов?
Репетиторы Учи.Дома помогут подготовиться к ЕГЭ. Приходите на бесплатный пробный урок, на котором репетиторы определят ваш уровень подготовки и составят индивидуальный план обучения.
Бесплатно, онлайн, 40 минут
Предварительный просмотр:
Контрольная работа: анализ фрагмента художественного стиля.
А на реке действительно было хорошо, привольно. По неузнаваемо широкой воде, празднично сверкавшей солнечной рябью, устремленно проносились большие и малые льды, иногда скапливаясь в недолгом заторе, где что-то подмыто рушилось, стеклянно хрустело, вскидывалось тяжкими всплесками, и наконец льдины, разобравшись друг с другом, снова устремились в свой последний бег. Над тихим же заречьем, где в тепле и спокойствии отстоялась полая вода, черно-белыми отметками крыл объявляли о своем прилете хлопотливые чибисы.
Набравшие скорость тяжелые льдины проносились дальше своим путем, но все, что было полегче, кружилось между берегом и главной речной струей.
1. Определите стиль текста. Докажите свое мнение.
2. Определите тему текста, укажите ключевые слова. Озаглавьте отрывок. Какова роль первого предложения?
3. С помощью каких языковых средств (лексических, грамматических) связаны между собой предложения и абзацы?
5. Понаблюдайте за употреблением в тексте глаголов. Какие морфологические признаки являются общими для глаголов в этом отрывке? Почему глаголов так много? Как это связано с содержанием текста, его стилем?
6. Приведите примеры метафор из текста. Каково их назначение?
7. Какие слова употребляются в переносном значении? Назовите их.
8. Замените причастные и деепричастные обороты придаточные предложениями (там, где это возможно). Сравните синонимичные конструкции.
9. Укажите односоставное предложение, определите его тип и роль в тексте.
10. Сделайте синтаксический разбор последнего предложения.
Источник
По неузнаваемой широкой воде
- ЖАНРЫ 360
- АВТОРЫ 277 783
- КНИГИ 655 683
- СЕРИИ 25 098
- ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 612 400
Носов Евгений Валентинович
Миновав городок Обапол, а за ним — три полевых угора с лесными распадками да перейдя речку Егозку, аккурат выбредешь на хуторской посад из дюжины домов, где и спросить Кольшу — тамошнего любознатца. А то и спрашивать не надо: изба его сразу под тремя самодельными ветряками, которые лопоухо мельтешат и повиливают хвостами в угоду полевым ветрам. Глядя на эти мельницы, невольно думаешь, что если побольше наставить таких пропеллеров, то в напористый ветер они так взревут, что отделят избу от хуторского бугра и вознесут ее над Заегозьем.
И еще примета: вокруг слухового окошка блескучей серебрянкой намалевано солнце, испускающее в разные стороны лентовидные лучи. На утренней заре, когда Посад освещен с заречной стороны, серебрянковое солнце на Кольшиной избе сияет с особым старанием, будто и впрямь ночевало в этом веселом доме.
Но и без уличных примет Кольшу легко признать в лесу ли, на степной ли дороге, поскольку это единственная в округе душа на деревянной ноге. Тем паче нога не простая, а со счетным устройством: потикивая, сама сосчитывает шаги.
Потерял он ногу вовсе не на войне, как привычно думается при виде хромого человека, а из-за своей несколько смещенной натуры. Хотя он и родился крестьянским сыном, но сам крестьянином не стал: еще в малые годы грезил дальними странствиями и, едва встав на ноги, завербовался в неближний отсюда «Ветлугасплавлес» подручным плотогона. Душа ликовала: лес стеной, смолой пахнет, филины ухают. Сперва ходили поблизости, а потом все дальше и дальше и вот уж на Волгу стали заглядывать. На четвертом сплавном сезоне перед Козьмодемьянском ветреной ночью дровяные связки сели на мель, и лопнувшим буксирным тросом Кольше напрочь оттяпало ступню. Полгода пролежал в Чебоксарах, что-то долбили, подпиливали и допилились до самого колена. Вернулся домой на костылях, с полотняной котомкой за плечами, в которой вместе с дорожным обиходом хранилось главное богатство и услада — лоцманские карты речных участков от Вохмы до Астрахани.
Зиму отбыл в нахлебниках, а со следующего сентября напросился в местную семилетку в Верхних Кутырках. Рассказывал детишкам об устройстве Земли — про леса и воды, почему бывает снег, почему — лед. Кое-что сам повидал, кой о чем начитался в больницах. Школьное дело пошло душевно, вроде как снова поплыл на плоту, воскрешая в памяти извивы и повороты минувшего, а когда приобрел фабричный протез, позволявший носить нормальную обувь и отглаженные штаны, то и вовсе воспрял духом, возомнил себя полноправным педагогом и даже женился по обоюдному согласию на милой хуторской девушке Кате.
Однако жизнь неожиданно дала «право руля» и еще раз, как тогда под Козьмодемьянском, села на мель. Из школы его вскоре попросили, поскольку не имел свидетельства об образовании, а те лоцманские карты, которые разворачивал перед аттестационной комиссией в доказательство своей причастности к преподаваемому предмету, к нерукотворному устройству Земли, лишь вызвали недоуменные перегляды и шепоток за столом. В довершение он не совсем удачно, весьма по-своему ответил на некоторые дополнительные вопросы по конституционным основам и — что окончательно пресекло его учительскую карьеру — не назвал фамилии тогдашнего министра просвещения. Лоцманские карты у него тогда же отобрали как документы, не подлежащие никакой огласке, и Кольшу (тогда еще по-школьному: Николай Константинович) без цветов и даже без расхожего «спасибо», а, напротив, с молчаливой отстраненностью, как инфекционного больного, выпроводили в пожизненные колхозные сторожа.
Фабричный протез, в котором он начал было так счастливо учительствовать, не за долгим изломался вконец, его надо было куда-то везти на починку, но замешкался, а там и пообвыкся, тем паче в классы больше не ходить и брюки не гладить, и он окончательно опростился, отпустил душу, куда она просилась, да и пророс родным березовым обножьем, которое потом ни разу не подвело — ни в стынь, ни в хмарь, до самой старости одного хватило.
С годами он сделался теперешним Кольшей: перестал бриться, сронил с темени докучливые волосы, о чем выразился с усмешкой: «Мыслями открылся космосу!», по-стариковски заморщинился, и только прежними остались так и не отцветшие, вглядчивые глаза цвета мелкой родниковой водицы, проблескивающей над желтоватым донным песком. Томимый хронической невостребованностью, Кольша не залег на печи, не затаился в обиде, а, напротив, открыто бурлил идеями и поисками ответов на вечные «как?» и «почему?».
— Я чего? Я не заскучаю. — повинно отводил глаза Кольша. — Глядеть бы, народ не заскучал. Страшна не та вода, что бежит, а та, что копится скукой.
Дети, даже повзрослев, продолжали почтительно здороваться с ним, а иногда, особенно в теплые весенние вечера, собирались напротив его избы и допоздна сидели на просохшем речном обрыве.
Взрослые усмешливо оживлялись:
— Кольша? Ну как же, знаем, знаем такого.
Счетное устройство на Кольшиной ноге появилось при следующих обстоятельствах.
Еще по расторопным годам, навестив Обапол, Кольша приметил в спортивном магазине некий прибор со спичечный коробок под названием «шагомер». Тяготеющий к науке и распознанию ее тайн, Кольша истово загорелся приобрести этот портативный измеритель пространств, страдающих пересеченностью. Дрожащими пальцами («хватит — не хватит?») он выложил на прилавок всю наличность, прибавил сверху помятый троячок из заначки, и все же средств на покупку недостало. Горестное это обстоятельство повергло Кольшу в уныние: продать с себя ничего не нашлось, кроме захватанной балбески, которую и за так вряд ли кто приобрел бы. И тогда, взяв с продавщицы слово, что никому другому не продаст, Кольша на первопопавшейся попутке рванул на хутор, одолжил недостающую сумму и успел-таки тютелька в тютельку.
Обратно шел, счастливо расслабясь и добро заглядывая в глаза встречных обаполчан. Он нес «шагомер» в бережно сложенной ладони, будто изловленную птаху, время от времени прикладывал коробок к уху и с замиранием вслушиваясь, как там, внутри, что-то размеренно жило и повстикивало.
Как ни торопился, домой он доехал уже при звездах на этапном комбайне, да и тот свернул в сторону еще до Егозки. Голодный, ужинать, однако, не стал, а тут же распеленал культю и на деревянной голени складным ножом принялся углублять нишку.
Катерина потом припоминала с добродушной ехидцей:
— Вижу, в ноге ковыряется, стружки летят. Может, думаю, затеял починку с дороги. Он частенько так вот возится. Ну, я без внимания, да и время позднее, пора ложиться. Просыпаюсь ночью, а мужика нет. Свет на кухне горит, на столе инструменты раскиданы, снятые брюки на табуретке лежат, а самого нету. Тут, конечно, не улежишь. В чем была, в долгой рубахе, босая, вышла на крыльцо. Подождала сколько-то — нету и нету. За то время мерклая луна обежала четверть двора: где было светло, там стемнелось, а где хоть глаз коли, там опять облунилось. А тут еще поперек двора тряпье на веревке развешано. Спросонья сразу и не разобрать всю эту лунную рябь. Вот вижу, за тряпьем ноги замелькали. Одна — с прискоком, другая — с притопом: он, Кольша! Проскондыбал до огородной вереи, постоял, согнутый в поясе, а потом — вдоль заплота, вдоль заплота. И опять пополам перегнулся. Забоялась я: что-то с мужиком неладное. Кричу шепотом: «Ты чего мечешься-то? Весь двор поистыкал. » А он только выставил пятерню в мою сторону и пропрыгал мимо. Тут я не на шутку охолодала, опять спрашиваю: «Не схватило ли чего? Может, съел нехорошее?» А он как озернется, как сверкнет глазами: «Эт, пристала! «Шагомер» пробую!» — «Я-то чем мешаю так-то шумишь на меня?» «Он, — говорит, — должен звук подать, а ты со своими вопросами. «
К концу этой суматошной недели Кольша уже знал, сколько шагов в посадской улице, сколь до магазина в Верхних Кутырках, а также до тамошней почты, где Кольша сторожевал последние годы. И вот что занятно: почитай, каждый день туда хаживал, а до сих пор, пока не измерил, не знал, что до почтового порога ровно 3618 шагов! Пошел обратно — и опять почти столько же! Ну не тюк в тюк, шагов на шесть больше, ну так это он лужу с другой стороны обошел, вот и набежало.
Источник
Евгений Носов — Алюминиевое солнце: Рассказ
7
Озабоченный и торжественно отрешенный, с этой своей улыбочкой предчувствия откровения, Кольша почти не покидал инкубатор: развязывал для вентиляции марлечку, пальцем определял температуру и влажность подстилки, направлял на пострадавших увеличительное стеклышко… И утешался тем, что прошло еще совсем мало времени, чтобы ждать какого-то результата. А перекоротав еще одну ночь, чуть свет вскочил с запечного полка, примотал деревягу, по привычке выставил нули на счетчике и, не побудив Катерину, пожалев ее в утреннем сне, утрёхал из дому по хрусткой подмороженной дороге.
Воротился он при свете посадских окон, пропахший талой полевой землей, захлестанный бездорожьем. Катерина стащила с него взопревший резиновый сапог, а деревянную опору, скованную железным ободом, омыла в тазике. И осуждающе бросила:
— Тонуть не тонул, но в одном месте свою березу едва выдернул.
— Что за лихо по такой-то грязище?
— В Кутырки ходил, в библиотеку. Спросить что-нибудь про наш случай. А Тоська как зарегочет: «Про чего-чего-о?» Про муравьев, говорю. «Нет, дядь Коль, ты серьезно? Первый раз такое слышу. Или разводить собрался?» Интерес, говорю, имею. Так ты постарайся. «Ой, Николай Кстиныч, даже и не знаю, где искать… Я по декретному была, так тут без меня все перерыли. Люди копают, на место не кладут. Лучше прочитай про коневодство. Недавно получили. С картинками. Как запрягать, как самому телегу сделать. Сейчас на телегу спрос». Нет, говорю, Тося, мне про коневодство пока не надо. Ты мне про насекомых. «Ну, дядь Коль, тогда иди сам и копайся. Тебе для потехи, а я каждый день пылью дышу». Ну, полез я… А там книг — аж до потолка! До верха без лестницы не добраться. Да я туда и не осмелился. Только по низам просмотрел. То оглавление поглядишь, то какую страничку прочитаешь. Книжка дело липучее. Да и не заметил, как день прополыхнул…
— Нашел! — Кольша извлек из-за пазухи весело раскрашенную книжицу. Глянь-кась какая. «Коленками назад» называется.
— Это про тебя, — усмехнулась Катерина. — Чего есть не просишь?
На ходу, причесывая вихорцы, замявшиеся под зимней шапкой, Кольша, по своему обыкновению, робко, будто в гостях, прискондыбал к столу, где уже стояла тарелка с хлебом, прикрытая рушником. Голодно пощипывая хлеб из-под накидки, он принялся перелистывать книгу сперва одним только уважительным пальцем, но вскоре уже объял обеими руками и, что-то там вычитывая, сам себе кивая, одобряя, соучастно вскидывал упавшую на лоб кудельку.
— Слушай, чего пишут! — восхищенно обратился он к Катерине, в самый раз подносившей тарелку паривших щей. — «Муравьиные постройки похожи на города с разумной планировкой, многоярусной этажностью, где всему и всем обозначено место. Система вентиляции такова, что, пока действует муравейник, ничто, ни единая хвоинка не подвергается гнили, хотя на весь этот органический материал в условиях постоянной влажности неусыпно воздействуют бесчисленные гнилостные организмы». Чудеса! — Кольша восхищенно щелкнул по книге россыпью ногтей. — Никаких тебе дипломов, никаких академий! Спросить: кто их этому научил? А, Кать? Вот кто.
Катерина пожала плечами, потому что действительно не знала такого ответа, а потому привычно, как заведено, приподняла указательный палец к потолку.
— Ой, вряд ли… — восторженно не согласился Кольша. — Не станет Он говорить каждой козявке: ты неси щепочку сюда, а ты — туда, ты клади так, а ты этак… Их же миллионы, каждого не научишь…
— Не знаю, не знаю, Коля. По мне — куча да куча. Ты ешь давай, весь день в печи держала…
— Я так думаю, — не слушал Кольша. — Для такого артельного дела нужен один интерес. Чтоб у каждого с каждым совпадал. Тогда скопом до небес гору насыпешь… или своротишь…
Проснулась Катерина среди ночи, должно быть, от ощущения на веках излишнего света. И верно, предрассветно серело уличное окошко, а на столе желто теплилась переноска, приглушенная газеткой. И все так же сидел над книгой Кольша, туда-сюда ероша и путая волосы на затылке. Заметив ее шевеление, он тут же завосклицал:
— Ну да как же им гору-то до небес не насыпать?! У них все по совести: никто не ленится, перекуров не делает, за другого не прячется, материалы налево не тащит. Каждый вкалывает от души, изо всех сил. Вот, Катерина, опять же: кто их этому научил? А тогда почему нас не научат?
Катерина поспешила накрыться одеялом.
Между тем на хуторском угоре установились погожие плюсовые дни. Хрустел и рушился последний лед по закоулкам, слепили глаза взблески ликующих ручьев, устремившихся с посадских дворов в объятия Егозки. Та, всех принимая, налилась закрайками, неразрешенно вспучилась серым ноздреватым льдом с долгой трещиной посредине.
С улицы в окне замелькала вся новая, оранжевая, яркая, как огонек, крапивница, раз и другой припала к стеклу против муравьиной миски, как бы говоря: «Я уже вот она! А вы чего тянете? Живы ли? Пора, пора. »
Появление бабочки подогрело Кольшино нетерпение, и он снова и снова брался за увеличительное стеклышко. А, как известно, страстное ожидание желаемого иногда лишает наблюдателя трезвого суждения, и он в конце концов перестает верить своим глазам. Был и у Кольши момент, когда однажды, после долгого и пристального вглядывания в это печальное поле павших лесных братьев, ему вдруг почудилось, будто у одного из муравьев, лежащего рядом с крошечной берестинкой, вроде бы пошевелился усик. Взволнованный Кольша направил туда свой микроскоп, который тотчас подтвердил, что да, левый усик действительно приподнят над большим выпуклым глазом, будто муравей решился наконец взглянуть на здешний белый свет. «Погоди, — окоротил себя Кольша. А если так и было?»
Сколько потом ни подступался Кольша к заподозренному мурашу, левый усик по-прежнему оставался приподнятым.
Чтобы как-то пробежало время, Кольша отправился во двор, поковырял лед за погребицей, выпустил под забор застоявшуюся лужицу, а когда снова вернулся к своему реанимационному отделению, то со смущением убедился, что у того муравья, которого он назвал про себя Митяхой, левый усик снова был опущен, как и у всех остальных.
Кольша в раздумье потер лоб и на всякий случай сходил в сарайку, снял с полки банку белил и острой спичкой нанес белую метку на гузку запримеченного муравья. А утром, еще до солнца, еще без ноги, в одних трусах, допрыгал до подоконника и с замиранием принялся развязывать марлечку.
— Ты чего? — бдительно спросила с постели Катерина.
— Тут один, кажется, заморгал… — шепотом сообщил Кольша.
— Вчера днем левый усик был кверху, а вечером — книзу.
— Какой там усик? Какой усик? — Катерина решительно приподнялась на локте. — Где ты их разглядел?
— Вот стеклушко, погляди сама… Я того белилом пометил…
— Ой, парень! Надо мерить температуру. Ты, кажись, того… Вот и спать перестал…
— Да я только поглядеть…
— Шел бы ты, Коля, на Егозку, проветрился бы… Мужики уже плавину всякую ловят, а у нас опять ни щепочки. Иди-иди, и мне руки развяжешь: днями Пасха, убираться надо, зимние рамы выставлять, окна мыть…
— Не бойся, у меня не разбегутся. Ну, подсунул Северьяныч мороки!
8
А на реке действительно было хорошо, привольно. По неузнаваемо широкой воде, празднично сверкавшей солнечной рябью, устремленно проносились большие и малые льды, иногда скапливаясь в недолгом заторе, где что-то подмыто рушилось, стеклянно хрустело, вскидывалось тяжкими всплесками, и наконец льдины, разобравшись друг с другом, снова устремлялись в свой последний бег. Над тихим же заречьем, где в тепле и спокойствии отстоялась полая вода, черно-белыми отметками крыл объявляли о своем прилете хлопотливые чибисы. А позади, за Кольшиной спиной, на весь околоток кричмя кричали ошалелые петухи, и Кольше казалось, будто его кочет Петруня, огонь с полымем, горланит так, что от него сыпятся искры: того и гляди полыхнет весь просохший и обогретый хуторской посад.
— Экое благо! — щурился Кольша на колкий блеск затопленных лугов, невольно увязывая эту благодать с близкой — через два дня — Пасхой, совпадавшей с Егозкиным половодьем.
Он устроился с багром на небольшом мысу, ниже которого ходила кругами обширная суводь. Набравшие скорость тяжелые льдины проносились дальше своим путем, но все, что было полегче, захватывалось суводью и до поры кружилось между берегом и главной речной струей. Кольше уже удалось кое-чего словить: пару заборных тесин, помятый тарный ящик и даже нечто похожее на погребной притвор с кованым кольцом на поперечине. Все это добро он относил на бугорок и там раскладывал на просушку.
Подошел, тоже с багром, хуторянин из третьей от Кольши избы, глуховатый дедуля по прозвищу Ась. Он тут же, еще не сказав ни слова, скрутил «козу» и, раскуривая, принялся пыхать кизячным дымком махорки. Дым клочковато отлетал прочь, как бы чужой в остром весеннем воздухе.
На нем было все велико: рукава на старинном, еще сталинском, ватнике закатаны баранкой, резиновые бродни — тоже, черный суконный картуз опирался на оттопыренные, сухие, прожилковатые уши.
— Здорово, говорю! — наконец произнес дедко и прибавил к сказанному свое привычное: — Ась?
— Во, ядрень ее не замай! Давеча собачья конура плыла. Не видал?
— А я думал — улей.
— Улей, говорю, — нажал на слова Кольша.
— Да не-е, конура: крыша на два ската. Железная! Цаплял-цаплял, да никак: багор короток. Надо б в воду ступить, да убоялся: крыгой не сшибло б… Конура ха-а-рошая! Себе б впору… — Дедко кисло, с кашлем и дымом хохотнул. — А чего, лишь бы голова в лаз прошла, ухами не зацапилася. А так — просторная. Ноги не спрямишь, а калачиком — за милу душу… — Дедко еще раз посмеялся, посипел горлом. — Ну а ты чего наловил?
— Да вот… дровишек.
— Тебе-то на кой? У тебя вон солнце прям на полатях! И муки, поди, на три кулича намолол… на своих мельницах? А я зимой глядел, дак дым из твоей трубы не всяк-то день. Думал, солнцем греешься.
— Мое солнце — оно не для этого…
— На нем портянки не сушат.
— А тади для чего? Для сугрева мыслей? Али знак веры какой? Прежде, сказывают, люди солнцу кланялись. Ты не из них ли?
— Не знаю из каких, — дернул плечом Кольша. — Оно у меня — для зачину дня.
— Ага… Ага… — согласно закивал дедко. — Я ж и смекаю: для обогрева души. Душа, она ить завсегда к светлому тянется. Иной раз глонешь стакан нет, не тот сугрев. На другой день под рубахой ишшо муторней… Дак и весь народ так хлещет, не поднявши головы… Вот чего ты придумал! Глядеть, дак вроде баловство. Ан теперь вижу — умно: не дать душе зазябнуть.
Дедко заморгал красноватыми веками с белесыми тычками редких ресниц и на этот раз тоскливо, сиротски заглянул в Кольшины глаза:
— А можа, ты и мне солнце намалюешь?
— Это можно, — согласился Кольша. — У меня серебрянки еще на два солнца осталось. Давай одно — с улицы, а другое — со двора. У тебя фронтон не дырявый?
— Ветер, говорю, по чердаку не гуляет?
— Не-е! Заборка шалёвчата, в паз уложена. Все крепко. И голубым покрашено. Вроде как небо будет.
— Ладно, договорились, — пообещал Кольша. — После праздников зайду.
— Ага… Ага… — умиротворился дедко. — Кто ж его знает… Краска она ить на алюминиве, электричество должна пропускать. А кругом — магнитные силы. Глядишь, чего и притянет… Радикулит уймется, али баба перестанет лаяться. У тебя, вишь, завсегда тихо. Иду мимо твово двора — тихо, иду обратно — опять ничего, одни токмо ветряки бурундят. А ить Катька твоя натурная! Горазда и по загривку заехать… Ась? Не было такого?
Кольша смущенно пересунул шапку:
9
Тем часом Катерина готовилась к святой неделе. Почуяв волю и свободу рук, собралась за день побелить печь, веничком обмести потолок, выставить рамы, вымыть стекла и уж после всего выскрести половицы и застелить все новое: постель, скатерть, рушники на божницу, половички — от двери до лампады. Работы предстояло много, но доброе дело ради праздника придавало бодрости и стараний. Повязав косынку и подперев телеса, она оглядела горницу, дабы определиться, с чего начинать, и наперво решила убрать от греха Кольшино заведение, которое в горячке работы можно нечаянно задеть и порушить. К тому же от миски начало бражно попахивать, и она в полной правоте и простодушии спровадила посудину в сени на свежий ветерок. Там, на лавке, она еще раз перепроверила содержимое: все оставалось, как было, и она потуже затянула обвязку, чтобы в случае чего никто не смог совершить побега.
И право же, она совершила сей проступок отнюдь не нарочно, не с умыслом. Откуда же ей было знать, что в сени набредут вездесущие куры во главе со своим рыжим любером и горлопаном Петруней. Наверняка это он первым обнаружил запрещенную поживу. Дверь в сени, разумеется, была открыта, потому как весна, теплынь, зачем же запираться от такой благодати? По правде сказать, Петруня тоже не собирался шкодить, он только хотел выяснить, дома ли хозяйка. Солнце уже за полдень, а она еще ничего не вынесла поклевать. Забыла, что ли? А между тем еще вчера прибегала в курятник и забрала в подол все до одного яйца — и за вчера, и за позавчера. Так несправедливо. Конечно, они с курами уже покопались за сараем, поразгребали навозца, пощипали ростков лебеды, изловили по одной-две мухи на заборе, но все это — так, легкая разминка; а пора бы получить законную оплату твердой пшеничкой или хотя бы мятой картошкой, что, конечно, хуже: картошка плохо глотается и забивает дых.
Сбежавшиеся следом куры, не найдя в сенях ничего съестного, сразу же обратили внимание на посудину. Самые бойкие из них взлетели на лавку и, теснясь и толкаясь, принялись теребить обвязку и, разумеется, сронили миску на пол. Катерина даже слышала этот глухой звук, но, увлеченная хлопотами по дому, не придала этому значения и не вышла в сени посмотреть, в чем там дело. А дело уже сводилось к тому, чтобы из разбросанных опилок выклевать недвижных муравьев, что и было исполнено в считанные мгновения. Обескураженной Катерине оставалось только собрать древесный мусор на лопату и отнести за сарай.
Вернувшийся с реки Кольша еще от порога взглянул на пустой горничный подоконник и настороженно спросил:
— Ой, Коля! — подступилась к нему Катерина. — Чего я натворила.
Она принялась каяться, заглядывая Кольше в глаза, как бы ища в них ту стрелку, которая измеряла бы степень его гнева.
Кольша молча зачерпнул кружкой воды, напился и, так и не произнеся ни слова, вышел из дому.
Катерина слышала, как под окнами заповизгивали колесики Кольшиной тараборки: стало быть, поехал собирать свой подсохший дровяной улов.
Вечером же, по его возвращении, выждав, когда он сядет за стол, Катерина распеленала марлевый ком и распластала его перед Кольшей: на белом поле редкого тканья, путаясь в мережке, одиноко и беспомощно копошился черный муравей с белой пометкой.
— Митяха! — изумился Кольша.
— Хотела марлечку постирать, гляжу, а он там запутался, — пояснила Катерина. — Только он и уцелел.
Источник
