Соленой метлой заметает вода
Догорели твои глаза,
Отзвенел голос майским днём,
Мои губы забыли сказать:
«Как я был до безумья влюблён!»
Как волнами ласкала меня,
Как вздымала вихрями чувств,
Моим миром была ты одна.
Без тебя жизнь окрасила, грусть.
Каждой ночью под бурями грёз,
Ты виденьем встаёшь у окна,
И охапку пшеничных волос
Разливает сияньем ЛУна.
Лёгким шагом ко мне подойдёшь,
Взглядом спросишь: «Ну что ты не спишь?»
Поцелуешь и вновь пропадешь.
В эту звёздную лунную тишь.
Вот — крещенская ночь (приближается). Ласковый страх
Из морозной кудели прядёт нерадивая пряха;
Под руками её восстают королевства из праха.
Возвращаются в прах.
Как задумчивый норд белоснежное треплет руно,
Чтобы маленький город одёрнулся, как от озноба,
Как полярного круга пунктир ужимается, чтобы
стало темно.
Я сижу на окне; мне четыре. В четыре утра
Ускользающий звук не приемлет нетвёрдая память.
То ли это охрипшей пластинки сургучная камедь,
то ли просто ветра.
Небеса розовеют; и снова является мне
Китаянка с серебряным зонтиком; верно, немая.
С ней мангуста в зелёном ошейнике; я обнимаю
колени во сне.
Вот — крещенская ночь. Где мои белогривые львы?
Где мой Корфу, зелёный кинжал, синий купол на белом?
Где ракушечник, густо присыпанный розовым мелом
Среди жёлтой травы?
Где вы, странные страны, где сочная эта трава,
Эбонитовый зной, золотые браслеты на тонкой
ручонке, лубочный пейзаж на потёртой картонке,
Где мои острова?
Об одном попрошу: если сын, невзирая на дрожь,
Вдруг приникнет к стеклу, неумело прикинувшись спящим,
Поскорей уходи с неуклюжим своим настоящим,
Не спугни, не тревожь.
Осторожно, сэр Баскервиль, не оступитесь, идите сюда.
Посмотрите: гигантские угли заката обрастают корой.
На гравюре из пепла все ниже стада
Облаков над землей.
. Нет, сэр Баскервиль, это кричит выпь.
Там вдали, за холмами, есть оазисы цвета мечты.
В их умершей воде – отраженья стрекоз и орхидей
Из коллекции снов. Мной пришпиленный, ты
Будешь в ней.
. Нет, сэр Баскервиль, это поет каторжник.
Я узнал все тропинки трясин и сроднился с душою болот,
Приспособился к климату и остался доволен прочим.
Мне так жаль, что завершается наш поход,
Сэр. Доброй ночи.
. Да, сэр Баскервиль. Это уже близко.
Городницкий Александр. Приглашение к плаванию
Солёной метлой заметает вода
Концы и начала историй.
Но в голову мне не придёт никогда
Назвать переборку стеной.
Компания «Ллойд» не страхует суда,
Выходящие в пятницу в море,-
Мы выйдем в субботу навстречу годам,
Бегущим волна за волной.
Дырявая память — надёжный компас —
Ведёт нас по картам затёртым.
Растерян в тавернах былой экипаж,
Утрачен журнал судовой.
Барометру падать. Не вздумай хоть раз
Подставиться прошлому бортом!-
Иначе, наверно, концы ты отдашь,
Нырнувши в него с головой.
И всё-таки вспомним про юную прыть,-
Былые свои увлеченья.
От суши ногой оттолкнёшься разок —
И станешь опять молодой.
Пускай далеко не сумеют уплыть
Гребущие против теченья,-
Лишь только плывущий ему поперёк
Не сносится тёмной водой.
Не верю советам других стариков,
С кем соли не связывал пуд нас.
За день в океане я месяц отдам
Обыденной жизни земной.
Для судна, что встало на вечный прикол,
Ветров не бывает попутных.
Мы выйдем в субботу навстречу годам,
Бегущим волна за волной.
Смуглые меоты варят эль под
медью южного солнца,
В голосе прибоя различая
нотку каждой волны;
Сердце под фалерой,
обагрившееся кровью
саксонца,
бьётся с силой камня,
Вены извивающихся улиц
теплой ночью полны.
Желтая луна как Око Мордора
в вершинах Кавказа,
Степи, где легендою овеян
каждый встречный курган —
Этот путь передо мною лёг,
хотя другой был предсказан
самым ранним ветром,
Но пассаты въелись мне в бока
и сняли палец с курка..
Небо остывает за пределами
Боспорского царства,
Дальше здешних вод не
отольётся перламутром лазурь;
В топях Черноземья, видит Бог,
себе я выбрал остаться
на излёте маршей,
Дуракам, а равно мудрецам,
бельмом на синем глазу.
и пока ты сражаешься со своей паранойей,
заливаешь в себя терпкий виски со льдом,
я по кирпичику новую жизнь тут строю,
я еще докажу, что тоже чего-то стою,
что меня просто так не вырубишь топором,
раз пером написана. я – гитарный аккорд,
и мне страшно звучать в чужих незнакомых пальцах,
я давно бы вывернулась наоборот,
только что-то скрипит внутри: все равно не то,
все совсем не то, чем могло казаться.
и пока ты отдаешься другим задешево,
отогреться надеясь в чужом тепле,
я себя дроблю на мелкую пыль и крошево,
я дроблю все, что было с тобой нагрежено
и сметаю в оставшийся за кормой апрель.
и пока ты держишь в пальцах своих стакан,
сочиняешь себе там трогательные аккорды,
я сметаю твое «я тебя никому не отдам»,
заметаю следы, чтоб никто не пошел по следам,
ощущая себя такой невыразимо гордой.
так что ты живи там, пока живой
на земле, где грех умирать безгрешным,
отдавайся им, погружайся в них с головой
и запомни: все написанное отныне мной
посвящается совсем не тебе, конечно.
это сложно — встретить в глазах свою ложь,
когда взгляд на твой собственный взгляд так похож,
интонации путь может быть лишь чуть чуть
повторяет все то, к чему сам ты ведешь.
это страшно — знать, что там, под ложечкой — страх.
он такой же, такая же дрожь на губах,
одинаковый бит зубы в крошку дробит,
и душа рвется в пляс на седых облаках.
это странно, что вы так во многом равны
и ни шума не любите, ни тишины;
и как времени ход одного поведет,
так другой — в те же дебри, рвать в клочья штаны.
это глупо — в садах из панельных халуп,
из стволов еле дышащих заводских труб
видеть зелень листвы, обращаться на «Вы»
и терпеть тех, чей русский отчаянно скуп.
Понять бы, на полпути или на распутье
распутаны путы или дороги спутаны.
Темнота добавляет жути, словно в детстве.
Мысли укутаны.
Чувства спрятаны.
Раны залатаны.
Рассветы заменены закатами.
Полумесяц — полулуною.
Я тобой заменен, ты — мною
Как посредственность метит в дамки,
как ребенок все хочет к мамке,
как вчерашний день — не воротишь —
так живу, для окна напротив.
Она устала ему перечить и мучиться оттого,
что больше так, как она,
ему не поможет никто.
Она его причисляла к лику таких святых,
что если молиться, то только стирать колени,
он появляется в её жизни время от времени
и целится точно под дых.
Ей глаза его говорят ничего,
и будто другой, кого она так любила, канул на дно,
а их море совместное вышло из берегов.
Теперь я не знаю тебя,
who are you?
Ей стало легче послать всё к чёрту,
с поля боя уйти без потерь,
её нервное сердце медленно бьётся теперь,
губы застыли в «аминь»
Пульс её, стучавший с его в унисон,
отбивает обратный отсчёт,
Она забывает всё, как кошмарный сон
и повторяет:
только не ты,
сколько бы лет, сколько бы зим
не прошло ещё
Он уверен: такие слова не вернутся для мести,
И такие стихи не затушат огни берегов.
Сами мы. мы — ничто; он — наместник, и, может, предвестник.
Мы — твердыня истоков добра. Он не знает оков.
Полотнище дорог — сонмы мыслей, путей для ребёнка.
Он уверен, что отступ с них дарит еще один день.
Он — лишь пламя костра, что горит у дороги в сторонке.
Его трепет ушёл. догорая. оставив мигрень.
От какой из иллюзий возьмём оживляющей влаги,
Нам забыть суждено, и плевок будет горек, как лист.
Если мы — токи ветра, он — сокол безвестной отваги.
Когда мы рассуждаем, он разумом девственно чист.
Он не сделал ни шагу назад, не задумался даже,
Когда смерть собиралась обрушиться с тишью листвы.
Не геройствовал, но не остался на страже.
Жаль, мы — зимняя ночь; он — снежинка под тенью стены.
Кортни и Стивен
Кортни и Стивен прощаются напротив парка,
Стивен нелепо целует ее в висок,
Кортни похожа на груз,что подвешен в маятник.
Мокрый насквозь ее носовой платок.
Кортни не знает,что Стивен любит байдарки,
Гадалка ему нагадала море и теплый песок.
А его голова возвела ей незримый памятник-
Он взял билет,завтра Стивен летит на восток.
Стивен не знает,что Кортни дома держит овчарку,
Под подушкой хранит любимый ее поводок.
«Годы идут,я о ней ничего не знаю»
Кортни все понимает,и так же несчастно ревет.
Кортни и Стивен прощаются напротив парка,
Вместо»пока» разговор идет невпроворот,
Кортни и Стивен не знают,что делать дальше.
Стивен надеется,что все и так пройдет.
Кортни болтает про горы,опасность инфаркта,
«Стивен,а вдруг гадалка тебя подведет?»
Кортни не знает,что Стивен планировал с марта,
И бежит от нее,приняв это словно предлог.
Стивену нужно бежать,15 минут и в плацкарт он,
Забежит как дурак,и вроде бы все без забот.
Кортни махает ему,говорит «ненавистный вокзал,мол,
он забрал тебя у меня. как же теперь заживет?»
Стивен думает «я это зря,я скучаю по Кортни,
Чего мы добились вместе за гребанный год?
Кортни же тихо отходит от стресса в ванной,
Зная,что Стивен назад ни за что не придет.
А потом через тысячу миль,пишет ей,в тот любимый Бруклин
«Кортни,мы вместе не будем,прости меня и прощай!
Кортни,мне стыдно,моя дорогая,Кортни,
Если б я был умнее,я от тебя,родной,никогда бы не уезжал!»
И Кортни без задней мысли,отправляет в ответ
«Прощай,Стивен,просто прощай».
Через 10 лет они встречаются напротив того же парка,
Только уже не специально,а просто и невзначай.
Стивен кричит «Кортни,смотри,я вернулся»
Кортни не помнит его и отвечает «Мне жаль»
Источник
Текст книги «Стихи и песни (сборник)»
Автор книги: Александр Городницкий
Жанр: Поэзия, Поэзия и Драматургия
Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Банковский мостик
Непросто пролог отличить от финала, —
Все так же звенит под ногою булыжник,
И можно, склонившись над краем канала,
Подумать, что время стоит неподвижно,
Баюкая темных домов отраженья,
И снова мы мальчики, а не мужчины,
Над мутной водою, лишенной движенья,
В которой свои не увидишь морщины.
Над гаванью близкой кричат альбатросы,
И ветер приходит на прежние круги.
Грифоны, зубами зажавшие тросы,
Недвижно сидят, отражаясь друг в друге.
И вновь под рукою, как в школьные годы,
Крыла золотого поверхность литая.
Не все улетели от хмурой погоды, —
Вот звери крылатые не улетают.
Неправда, что входим мы лишь однократно
В бегущую воду, – не дважды, не трижды, —
Всего-то и дела – вернуться обратно
В число отражений ее неподвижных.
Всего-то и дела – вглядеться получше
В глубины зеркал, где над золотом шпицей
В мохеровом облаке солнечный лучик
Мерцает забытой в вязании спицей.
Эксодус
Время европейского еврейства
Миновало. После Холокоста
В Англии не занимать им место,
Не торчать у Польши в горле костью.
В Гамбурге не хвастаться товаром,
В Кордове не строить синагогу,
Никому – ни молодым, ни старым, —
Все они исчезнут, слава Богу!
Вдаль плетется скорбная колонна,
Бормоча под нос себе молитвы.
Так когда-то шли из Вавилона,
А потом бежали из Египта.
Снова их сгоняет с места некто,
Кто испачкал пальцы в этом тесте, —
Так приходит время континентам
Расходиться и сходиться вместе.
Друг у друга спрашивают люди,
Глядя им в затылки безучастно:
«С кем теперь советоваться будем?
На кого валить свои несчастья?»
А в музейных залах слышен ропот, —
Там картины покидают рамы,
И стоят на площадях Европы
Без крестов оставшиеся храмы,
Словно человек, лишенный платья,
На ветру осеннем холодея.
И Христос, покинувший распятье,
В пыльную уходит Иудею.
«Над простреленною каской…»
Над простреленною каской
Плачет мать в тоске вселенской
От Германской до Афганской,
От Афганской до Чеченской.
Пепел кружится, рассеян,
Над размытыми путями.
Злая мачеха Расея,
Что ты делаешь с дитями?
Для того ли их кормили
Сбереженными кусками,
Чтобы к братской их могиле
Мы тропиночку искали?
Нет житья с добром и лаской,
Нету счастья доле женской,
От Германской до Афганской,
От Афганской до Чеченской.
Опечаленные лица,
Звуки сдержанного мата,
Пыль дорожная клубится
Возле райвоенкомата.
Для солдатской службы честной
Будут мальчики рождаться
От Афганской до Чеченской,
От Чеченской до Гражданской.
«Не удержать клешнею пятипалой…»
Не удержать клешнею пятипалой
Урус-Мартан мятежный и Самашки.
Империи, которая распалась,
Не по плечу имперские замашки.
И сонная не ведает страна,
Что не в Чечне главнейшая потеря,
А в армии побитой, что страшна, —
Куда страшней подраненного зверя.
И покидая Терек или Вахш,
Вооруженной уступая силе,
Она реализует свой реванш
На безоружных жителях России.
«Покинув дом и проклиная век свой…»
Покинув дом и проклиная век свой,
Из Питера сбежишь или из Польши,
Недалеко уйдешь от места бегства, —
Сто восемьдесят градусов – не больше.
Земля мала. Ее узнав поближе,
Не различишь, где тропики, где вьюга.
В Нью-Йорке, Тель-Авиве и Париже,
Ты всюду на дуге большого круга.
Земля кругла. Среди другого быта,
Страну приобретенную любя,
Не убежишь от песни позабытой,
От Родины и самого себя.
Земля кругла. И все перемещенья,
По теореме Эйлера бесстрастной,
Вращения. И тема возвращенья
Заложена в условие пространства.
Бостон
Мы узники географии. В талом
Снегу припортовым бредем кварталом,
Стараясь вырулить в Чайна-таун
К ресторанчикам с надписями «Си Фуд».
Европы сторожевым форпостом,
В чередовании улиц пестром,
Вокруг поворачивается Бостон,
Перемещаясь за футом фут.
Это еще не Америка. Старый
Свет здесь представлен пустою тарой
Из-под таможни, сырой отарой
Облаков, бегущих издалека
Над океана сияющей лентой,
Разобщившей некогда континенты,
Как утверждал это Вегенер некто,
Чье имя переживет века.
Переселенцы, оставим пренья, —
В мире всеобщего ускоренья,
Затуманенным ностальгией зреньем
Не то увидишь, на что глядел.
Если Европу с Америкой сдвинуть,
Соединив, как две половины
Яблока, – в самую середину
Бостона угодит раздел.
Не потому ли в раздумьях над тостом,
Соусом поперхнувшись острым,
В контурах зданий Васильевский остров
Видишь за окнами вдруг,
В зале, где саксы, евреи, непальцы,
Вышитые на разных пяльцах,
Переплетаются, словно пальцы
Соединившихся рук?
Там – за знакомыми с детства домами,
Словно за сдвинутыми томами,
В сеющейся атлантической манне,
Твой обрывается след.
Так грозовое дыханье озона
Снова напомнить могло Робинзону
Остров его – каменистую зону,
Столько унесшую лет.
Слово «юнайтед» рюмахой уважив,
В небе с потеками дыма и сажи,
Разные мы созерцаем пейзажи
Из одного окна,
Объединенные общей тоскою,
Жизнью единою городскою,
И гробовой недалекой доскою,
Где будут разные письмена.
«Художник, склонясь над гравюрой…»
Художник, склонясь над гравюрой,
Старинные режет суда.
Под ними поверхностью бурой
Мятежная дышит вода.
Их реи мелькают, как спицы,
Сшибая звезду на лету.
Над ними безумная птица
Несется, крича, в темноту.
Художник на черной картине
Старинные строит суда.
Растет стапелей паутина,
Кипит трудовая страда.
Над Новоголландскою верфью,
Где гости гуляют и пьют,
Роняя цветы фейерверка,
Взлетает победный салют.
И сам я стою, как привязан,
От автора невдалеке,
Завидуя точному глазу,
Уверенной этой руке.
Мне слышится ветра музыка,
И чаек прерывистый плач,
А ночью приснится Языков
И море, лишенное мачт.
Дельвиг
Мечтатель, неудачник и бездельник,
Я обращаюсь памятью к тебе,
Стеснительный и неумелый Дельвиг,
Мой старший брат по музам и судьбе.
В асессоры ты вышел еле-еле,
Несчастлив был в любви и небогат,
Прообразом для Гоголя в «Шинели»
Ты послужил, сегодня говорят.
Но в мелкий дождь и в зимние морозы,
Народ застольный распевает, пьян,
О молодце, что проливает слезы
На свой расшитый бархатный кафтан.
Себе навек твои присвоив строчки,
Отца не вспоминающий и мать,
Тебя он тоже позабудет прочно.
Ему, народу, в общем наплевать,
Что пить, что петь. Он выпьет что придется,
Добавит снова и хлебнет кваску,
И горестная песня инородца
Разбередит российскую тоску.
«Все города, стоящие у моря…»
Все города, стоящие у моря
На плоской суше, в сущности, похожи —
Сырою и промозглою зимою,
Зонтами неулыбчивых прохожих,
Вечерним отражением в каналах,
Где ароматы гнилостные стойки,
И без труда отыщется аналог
Канала Грибоедова и Мойки.
И все яснее видится с годами
Родного дома сумеречный абрис,
Хотя в Нью-Йорке или Роттердаме
Искать нелепо ленинградский адрес.
Возможно дело не во внешнем виде,
Когда, начав от смога задыхаться,
Не понимаешь, к набережной выйдя,
Нева перед тобою или Хадсон.
На Пятой линии, на Пятой авеню ли,
Где в темноте неразличимы лица,
Где зябко в марте, тягостно в июле,
Стоишь, и время безразмерно длится.
К местам далеким стоило ль стремиться,
Чтобы они назад тебя вернули?
Все города, стоящие у моря,
Неразделимо молоды и стары.
Прямая отрезается прямою,
И торжествуют перпендикуляры.
Здесь новоселам заблудиться трудно,
А здания, дворцы и монументы
Стоят, как бы высматривая судно, —
Лицом к воде, спиною к континенту.
Поскольку набегающие воды
И крики чаек в самолетном гуде
Рождают ощущение свободы,
Которой нет и, видимо, не будет.
«По-русски воля – дикое пространство…»
По-русски воля – дикое пространство,
Где время неподвижное – не в счет.
Как Волга – незаметно и бесстрастно
Течет пространство – время не течет.
Все можно отобрать, но языка
Отнять нельзя. Он не сродни латыни.
Он растворить сумеет за века
Немецкий сленг, каракули Батыя,
И греческих монахов письмена,
Церковный слог смешав с татарским матом.
Словесности российской каждый атом
Звенит во мне, как медная струна.
Словам здесь вольно дышится любым.
Угрюмым ненавистникам переча,
Я их не переспорю, но и им
Меня не отлучить от этой речи.
Мне говорят: «Спасайся и беги
С чужой земли, с ее дороги торной».
Словесность же российская просторна, —
Ее не в силах заселить враги.
На юге пыль, на севере снега,
Моря налево и тайга направо,
И сколько бы ни хапнула держава,
Всегда найдешь, куда уйти в бега.
«Относителен возраст. «Старик Геккерен», – говорим…»
Относителен возраст. «Старик Геккерен», – говорим.
Старику Геккерену тогда было сорок четыре.
Продолжительность жизни в античном безъядерном мире
В сорок лет устанавливал грозный дотошливый Рим.
Мы с начальницей в поле в одном ночевали мешке.
Мне семнадцать, ей тридцать, – чего было надобно, дуре?
Продавщица вчера в овощном мне сказала ларьке,
Подавая авоську: «Возьмите картошку, дедуля».
Относителен возраст. Заздравную рюмку налей.
Помнишь, пили мы в юности за окончанье семестра?
В современном спектакле не знать нам заглавных ролей,
Для отцов благородных у нас не хватает семейства.
Мы уходим со сцены, и зрители любят не нас,
А других персонажей. Мы все незаметней с годами.
«За добавленный месяц, добавленный день или час, —
Говорил мне отец, – должен Богу ты быть благодарен».
Я ему благодарен и роли не требую впредь, —
Пусть уже из кулисы, – другого желания нету,
Мне позволит дослушать, дочувствовать и досмотреть
Этот акт, этот выход, последнюю реплику эту.
«Этот край, навек запавший в сердце…»
Этот край, навек запавший в сердце,
Где метели буйствуют, метя,
Что здесь привлекало иноверцев,
Иноземцев, инопланетян?
Капища с лесными Перунами?
Черная задымленная клеть?
«Приходите и владейте нами», —
Не дай, Боже, вами володеть!
Ремешком перепоясать лоб свой,
Тощие выпрашивать куски,
И вкусить от вашего уродства,
Злобы неоглядной и тоски.
Разговоров о Четвертом Риме,
Утвари соборов и палат.
Всё, что есть хорошего, отринут,
Прогуляют, выкинут, спалят.
А потом, смирив на время норов,
Будут снова в поисках идей
Приглашать заморских гувернеров,
Пастырей, строителей, вождей.
Так злодей, глаза потупив чинно,
Топоры упрятав под рядно,
В дом зовет заезжего купчину,
Где уже отравлено вино.
И храпит от ярости и боли
Седоком не укрощенный конь,
И кружится над Москвою «Боинг»
Бабочкой, летящей на огонь.
«Российской поэзии век золотой…»
Российской поэзии век золотой, —
Безумного Терека берег крутой,
Метель над Святыми Горами.
Смертями великими он знаменит,
И колокол заупокойный звонит
В пустом обезлюдевшем храме.
Поэзии Русской серебряный век, —
Саней по заливу стремительный бег,
Рассвет на Ивановской башне.
Расстрельною пулей пробитый висок
И лагерной пайки голодный кусок
Тот день обозначат вчерашний.
А бронзовый век наступает теперь.
Каких от него ожидаем потерь
В сравнении с теми веками?
У музы про эти спроси времена,
И молча в тоске отвернется она,
Лицо закрывая руками.
Песня о подземных музыкантах (песня)
В теснинах метро, где неясно, зима или лето,
Над пеной людской, в электрической тусклой ночи
Звенит болеро, и поют под гитару поэты,
Усталой рукой обнимают металл трубачи.
Их лица землисты, а их имена неизвестны.
Что кажется внове, возможно, назавтра умрет.
Но эти артисты относятся к публике честно,
Поскольку за номер не требуют денег вперед.
Покинув уют, по поверхности каменной голой,
Толпою влеком, я плыву меж подземных морей,
Где скрипка поет и вещает простуженный голос
О детстве моем и о жизни пропащей моей.
Аккорд как постскриптум, – и я, улыбаясь неловко,
Делящий позор с обнищалой отчизной моей,
В футляр из-под скрипки стыдливо роняю рублевку,
Где, что ни сезон, прибавляется больше нулей.
Пусть правит нажива, дороже еда и одежда,
Правители лживы, и рядом бушует война, —
Покуда мы живы, еще существует надежда,
Покуда мы живы, и музыка эта слышна.
И люди в надежде бегут по сырым переходам,
Тому, кто поет, не давая взамен ничего.
И снова, как прежде, искусство едино с народом,
Поскольку живет на скупые подачки его.
«У защищенных марлей окон…»
У защищенных марлей окон,
На подмосковной старой даче
(Две комнатушки и терраса,
На лето взятые внаем),
Себе признаюсь ненароком,
Что мог бы жизнь прожить иначе, —
Жаль лет, потраченных напрасно,
С тобой не прожитых вдвоем.
Недугом медленным затронут,
Но им пока еще не сломлен,
Припомнив о сыновнем долге
У края каменной плиты,
Я проследить пытаюсь хроны
Своей безвестной родословной,
Мой путь наметившей недолгий
От темноты до темноты.
Здесь третьим не был я к поллитре,
А был всегда я третьим-лишним,
На землях, глинистых и вязких,
Которых не было родней.
Я краска из другой палитры, —
Так уготовано Всевышним,
И нет в крови моей славянских
Болотных северных корней.
Сохой не вспарывал я землю,
Не рыскал с кистенем по чаще,
И коршун, над Каялой рея,
Не трогал моего лица.
Я мутного хмельного зелья
Из белой и округлой чаши
Не пил, поскольку у евреев
Не пьют из черепа отца.
Что проку мне в степной полове,
В речонках узеньких тарусских,
В напеве песни однозвучной,
Что с детства в памяти жива?
Мой дед в губернском Могилеве
Писал с ошибками по-русски,
Мои израильские внучки
Забудут русские слова.
Я вывих древа родового,
Продукт диаспоры печальной,
Петля запутанной дороги,
Где вьюга заметает след,
Но Бог, что был вначале Словом,
Дал здесь мне воздух изначальный,
И сочетанье звуков в слове,
Которому замены нет.
Не быть мне Родиной любимым,
Страны не знать Обетованной,
Но станут в час, когда я сгину,
Замучен мачехою злой,
Строка моя, смешавшись с дымом,
Российской песней безымянной,
А плоть моя, смешавшись с глиной,
Российской горькою землей.
Источник
