Все есть вода утверждал
Основные фигуры и понятия-принципы ранней греческой философии. Первоначало.
Возникновение и эволюция идеи первоначала (Фалес, Анаксимандр, Анаксимен)
«Первоначало», архе — очень типичная и в то же время необычная для древней мысли конструкция (а со времен Аристотел — и понятие). Это своего рода понятие-кентавр. С одной стороны, первоначало греки ищут и находят в чем-то достаточно определенном, более или менее конкретном. И это определенное на первых порах слито с какой-либо природной стихией. Аристотель, излагая «мнения философов», о Фалесе пишет: „Фалес Милетский утверждал, что начало сущих [вещей] — вода. Все из воды, говорит он, и в воду все разлагается. Заключает он [об этом], во-первых, из того, что начало (архе) всех животных — сперма, а она влажная; так и все [вещи], вероятно, берут [свое] начало из влаги. Вовторых, из того, что все растения влагой питаются и [от влаги] плодоносят, а лишенные [ее] засыхают. В-третьих, из того, что и сам огонь Солнца и звезд питается водными испарениями, равно как и сам космос. По этой же причине и Гомер высказывает о воде такое суждение: „Океан, который всем прародитель» (12а; 109)». Суть рассуждения Фалеса в том, что вода действительно толкуется как первооснова (первоначало).
Рассмотрение первоначала как материальной, природной стихии — естественный ход человеческой мысли на той стадии, когда она начинает воспарять в высоты абстракции, но по-настоящему абстрактной еще не стала. Вот почему в истории философии по поводу «воды» Фалеса велись и ведутся споры. Одни говорят: избрание воды в качестве первоначала навеяно самыми конкретными и реальными наблюдениями. Таково, например, суждение Симпликия: „Они полагали (речь идет о Фалесе и его последователях. — Н.М.), что начало — вода, причем на это их навело чувственное восприятие» (13; 110). Другие (например, Гегель) утверждают: „вода», как ее понимает Фалес, имеет косвенное отношение ко всему конкретному. Само слово «вода» употребляется иносказательно. Но все-таки остается вопрос, почему Фалес избирает именно воду? На него пытались дать ответ многие историки философии, начиная с глубокой древности. Их мнения, если их суммировать, таковы.
1. Фалес избирает воду в качестве первоначала прежде всего под влиянием мифологии. Океан — это очень популярное мифологическое начало. Дополнительный аргумент: и восточная, скажем древнеиндийская, философия проходила стадию, сходную с фалесовской. Там тоже имели место формы первоначального философствования, которые возводили все к воде как к Мировому океану. Такое объяснение представляется вполне веским и важным. Мифологическая космогония, как и вообще мифология, вызывала подобные ассоциации, толкала мысль к идее о «воде» как первоначале.
Есть еще целый ряд аргументов, объясняющих появление идеи первоначала в «фалесовской» форме.
2. Греция — морская страна. .Поэтому жизненное значение воды грекам не нужно было особо доказывать. Их жизнь была тесно связана с морем. Морская стихия представлялась им чем-то очень обширным: выплыли из одного моря — попали в другое. Что там дальше, за известными морями? Греки предполагали, что, скорее всего, тоже океан — река.
3. Водная стихия жизненно важна и универсально плодотворна, живительна. Аристотель вслед за другими доксографами приводит мнение Фалеса о значении воды в жизни всех организмов, включая и человека. Мнение это одновременно апеллирует и к здравому смыслу, и к первым научным (физическим) наблюдениям. С увлажнением или высыханием тела связывается изменение его размеров, т.е. увеличение или уменьшение.
Однако для развития философии имело значение то, что еще раньше, чем идея первоначала как особой материальной стихии (или совокупности таких стихий) проделала длинный путь, оказавшийся своего рода тупиком, стало выясняться, сколь необычное, особое смыслосодержание, и по существу уже с первых шагов философствования, вкладывалось Фалесом и его последователями в понятия «вода», «воздух», когда они истолковывались в качестве первоначала. Тут совершалось своего рода раздвоение мысли, аналогичное тому, о котором говорилось применительно к фюсису, природе. Ведь понятием «природа» охватывалось все существующее: что происходит, что было, есть и будет, все возникающее, рождающееся, погибающее. Но должна же быть и первооснова существующего. Ответить на вопрос о первоначале философствующий грек не может никаким другим способом, но только выделив какую-то часть природы и как бы помещая ее над всем прочим.
Противоречивая логика такого размышления не замедлит проявить себя: ведь в этой логике уже заключена мысль о том, что ни одна из природных стихий или даже все они не могут быть поставлены «над» природой как целостностью, в которую входят. Значит, мысль должна выйти из этого тупика, двинувшись по какому-то другому пути. Впрочем, путь мысли, оказавшийся тупиковым, тем не менее, не был философски бесплодным, позволив извлечь глубинные выводы из рассуждений о «воде» или иной стихии как первоначалах, первоосновах. Ведь эти размышления и утверждения уже были философскими. Они могли выводить к тому, для чего философия и возникла. А именно: нацеливать человеческую практику на работу с общим, а потом рождать всеобщее и работать с ним.
Иными словами, пробуждать и прививать навыки работы не только с предметом, но и с мыслями о предмете — и притом не с мыслями конкретными, касающимися того или иного предмета, а с мыслями о предметности вообще или же с мыслями не только о конкретных людях, но о человеке как таковом, о человеческом мире. Без этого было бы невозможно существование человечества как относительно единого целого. Таким» образом, выдвигалась задача работы со всеобщим, работы с сущностями. Философия потому и заняла столь важное место в культуре, что она — поначалу стихийно, но постепенно со все большей мерой сознательности — вычленяла свой предмет, не совпадающий ни с предметом мифологии, ни с предметами конкретных наук.
Пред-философское, а затем и философское воззрение отправляются от того, что космос, природа и первоначало, которое в природе, в космосе должно быть заложено, однородны и едины А раз природа состоит из материальных (в более поздней терминологии(Такие термины, конечно, не были в ходу у первых греческих философов, ибо еще долго не было у них самого слова «материя».)) состояний, значит, и первоначало должно быть вещественно-материальной стихией. Однако понятия «материализм» и «идеализм», которыми у нас привычно оперируют и применительно к ранней античной философии, появляются на довольно поздней ступени развития философской мысли. А четкие представления о борьбе материализма и идеализма оформляются только в Новое время. Потом они как бы опрокидываются на прежнюю истории философии.
В марксистской литературе стало общим местом утверждение, что первые греческие философы были стихийными материалистами. Между тем один из непреложных и очень важных фактов состоит в том, что первые философы, не знали, что они мыслят материалистически. Они лишь стихийно вступили, ведомые пока еще скрытой. логикой проблемы первоначала, на дорогу, которая только через века приведет к понятию материи, не говоря уже о возникшем в еще более далекое от них Новое время понятия материализма. Далее, фактом является и то, что материализм становится сознательно развиваемой концепцией, когда у него появляется антипод — идеализм. И пока не родился противник, не возникло то воззрение, которое утверждало принцип идеализма, проецирование на древность борьбы материализма и идеализма вряд ли имеет смысл. Правда, такое проецирование осуществляли и идеалисты. Например, Гегель полагал, что первые философы были идеалистами, ибо «вода» или «воздух» уже выступали у них в качестве чисто абстрактных принципов, т.е. идей. И именно идея ставилась, рассуждал Гегель, во главу угла. Но не так, кстати, думал Платон: он потому и боролся с «физиками», что они, по его мнению, не знают мира идей.
Итак, существует логика идеи первоначала, .которая не раз воспроизводилась в истории мысли: двигаясь вслед за изобретателями ее, древними греками, а также вслед за другими, независимыми её изобретателями, древними китайцами и индусами, философы других времен и народов станут обогащать и обновлять корпус идей, касающихся материи.
Однако, анализируя историю древнегреческой философии с точки зрения развития идеи первоначала, важно внимательно проследить и несколько иную мыслительную логику. Никак не в отрыве от только что рассмотренного интеллектуального движения, но в определенной логической самостоятельности идею первоначала философы повели и по пути, на котором были рождены понятия «идея», «идеальное». Им постепенно тоже был придан смысл первоосновы, первоначала мира. Уже философия элеатов свидетельствует о том, что на смену стихийному движению приходят первые рефлексии на те способы мышления, которые были характерны для самого раннего философствования. Прежде всего, конечно, это была рефлексия на проблему первоначала, попытка обдумать эту идею. Но одновременно осмысливались идеи, которые впоследствии были названы диалектическими.
Первые греческие мудрецы, по существу, подходят к миру как к целому, единому, но также и как к существующему в многообразии. Мир предстает перед мыслью человека вместе с процессами возникновения и гибели, движения и покоя. Уверенность в том, что мир именно таков, каким они его наблюдают, — изменяющийся, подвижный, движущийся, — тоже существует стихийно, вырастает на корнях повседневной человеческой жизни. Но достаточно в общей форме, отвлекаясь от конкретики и частностей, обратиться мыслью к изменениям — и возникнет диалектика в её древнейших разновидностях. Она будет зафиксирована, узаконена, начиная уже с первых попыток философствования.
Литература:
Мотрошилова Н.В. Возникновение и эволюция идеи первоначала (Фалес, Анаксимандр, Анаксимен)./История философии. Запад-Россия-Восток. Книга первая. Философия древности и средневековья.- М.:Греко-латинский кабинет, 1995 — с.42-45
Источник
Все есть вода утверждал
К.А.Махлак
Лекция I. Фалес Милетский
История греческой философии традиционно начинается именем Фалеса Милетского (начало VI века до Р.Х.), являющегося основателем Милетской школы. У Аристотеля сохранился фрагмент размышлений Фалеса о сущем – «начало всего есть вода» («все есть вода»). Этот фрагмент, наряду с другим – «все полно богов», – то немногое, что дошло от первого философа. Однако значение этих фрагментов нельзя недооценивать. Каждое слово несет уже вполне сформировавшееся философское сообщение.
1. «Все» (греч. «пан») – все окружающее без изъятия и пропусков от малого до великого, все черты, подробности и детали видимого, куда бы мы не обратили взгляд, мы везде окружены всем – неисчислимым, неохватным, неисследимым. Опыт осмысления «всего» дает уже Гомер, «Илиада» и «Одиссея» как бы эпическое перечисление «всего», характерным здесь является перечень кораблей из третьей песни Илиады. Мы сталкиваемся здесь с перечислением героев, кораблей, городов, откуда они прибыли под Трою – корабли и герои, их отцы и деды запечатлены Гомером внимательно и детально, вообще Гомер очень часто описывает внешний вид, одежду героев (людей и богов), мысли и переживания их в разных ситуациях, многообразие состояний: гнев, страх, сострадание – из них как бы соткан эпос.
«Все» не только детализируется и усложняется, но и изменяется, движется, что-то появляется, что-то исчезает, одно сменяется другим: Ахиллес в первой песне Илиады в начале показан гневным и страшным до такой степени, что Гомер просит музу воспеть его гнев, сам как бы будучи не в состоянии описать его величие: «Гнев, о богиня, воспой. », – затем гнев на Агамемнона сменяется плачем от бессилия что-либо сделать (Агамемнон отнимает у Ахиллеса часть его добычи – Брисеиду, Афина не дает Ахиллесу убить Агамемнона на собрании царей). Все текучее изменчиво, при том само изменение делает реальность вещи неуловимой и нефиксируемой так как мы не в состоянии сказать, что она есть на самом деле, как не можем сказать об Ахиллесе кто он: гневный и грозный герой или бессильный подчиненный Агамемнона, вынужденный искать заступничества у своей матери богини Фетиды. Это свойство «всего» навевает сомнение в подлинности «всего», трудно сказать есть ли оно или только кажется, мнится и навевается нам наподобие сна, лишенного подлинности и лишающего подлинности нас, его созерцающих. Однако, что мешает нам окончательно утратить почву под ногами – сам вопрос Фалеса «что есть все».
В дерзновении своем он как бы сдвигает целые плиты и меняет демаркационные линии между реальным и мнимым, действительностью и грезой, ведь вопрошая обо всем, мыслитель как бы выносит себя за пределы «всего», рассматривает его со стороны и ставит его под вопрос, выделяя себя, мыслящую в себе инстанцию, из «всего», само «все» как предмет уже в чем-то единится, как бы округляется во взгляде философа «извне». Ахиллес и Агамемнон – литература, как бы говорит Фалес, а я – Гомер, как автор я вижу нить сюжета, скрытую до поры от читателя и отдающую непроясненностью судьбы для героев.
Фалес, отстраняясь от всего, старается разглядеть сюжетную нить и драматургию, лицо, «физиономию» «всего», вставая на беспрецедентную точку «вне всего». Встав «по ту сторону» только и можно сказать о мире – «все».
Для Гомера, для мифопоэтического мышления такая абстракция невозможна, мир в пределе своем – это космос и хаос, это боги и смертные, философ достигает последнего предела, говоря «все». В этом охвате созерцания «все» предстоит философу, а он «всему».
Пора отвечать на вопрос, что есть «все», ответ на который уже во многом содержится в вопросе (философия – искусство правильно задавать вопросы). «Все» – «есть».
2. «Есть» (греч. «он», «то эйнай») не просто связка в фразе «все – вода», ее нельзя опустить так же, как мы опускаем ее во фразах «это (есть) колодец», «это (есть) дом», «это (есть) дерево». «Есть» – несущая конструкция фалесовой мысли. Встав «во вне» и утвердив «все» как существующее («все – есть»), Фалес отверг всякую мысль о мнимости мира, его неподлинности, а значит и непознаваемости, сказав «есть» «всему», Фалес утвердил и свою позицию как наличествующую, сущую. Ведь вглядываясь в мнимый мир, мы сами теряем в подлинности, взирая на сущее, мы обретаем собственную устойчивость. Утвердив «все» как сущее («есть»), Фалес совершил нечто великое, он выделил критерий и предмет философского, а потом и научного исследования. Ведь только сущее (в отличие от мнимого и не сущего, вообще от реальности с неопределенным статусом) можно познать и исследовать, сущее является центральным понятием античной философии, ключевым экзистенциалом античной культуры.
Фалес долго на «есть» не задержался (к нему впоследствии вернутся мыслители Элейской школы, а затем и Платон), но даже если бы Фалес сказал только «Все есть», он заслужил бы звание философа. Ведь сказав «есть» философ сразу пронизывает беспредельно многообразное, пестрое и растекающееся, клубящееся «все» как бы зевсовой молнией, охватывает «все» общей чертой: теперь, сколько бы не были разнообразны грани «всего», в них уследимо общее: все они есть.
«Все» сводимо к одному и укоренено в нем, как ветви и листья кроны сходятся в единый ствол, питающий их соками, идущими от корней, скрытых во мраке земли. Мы начали со «всего», но теперь мы видим, что начали не с начала, продираясь через «все» мы шли к «есть».
3. «Начало» (греч. «архэ») – важнейший принцип всей досократической философии, для того, чтобы что-либо познать, нужно вернуться к началу, к истоку. Обращение к началу – движение, заимствованное философией у мифа. Среди всех мифов наиболее важные – повествующие о начале, о том, откуда все произошло, кто был первым. Греческий миф, сохраненный у Гесиода, повествует о происхождении всего из хаоса (бездна, зияние, зевание), чуждого форме и порядку состояния вещей, как бы слепленных в один большой ком. Состояние хаоса хорошо иллюстрируют существа хаосом порожденные, но живущие уже в упорядоченном – космическом мире, например, Тифон. Предание сообщает, что у этого чудовища было сто голов, притом разных: звериных, птичьих, человечьих, – все они пищали, рычали, кричали, издавая тем самым невероятный шум, делавший невозможным что-либо услышать и понять.
Если хаос – это нерасчлененный шум, то космос – слово, его можно услышать и понять. Тема начала связана и с тем, что древний человек мыслил мир как мир (богов и людей) под знаком семьи, рода. Космогония есть прежде всего теогония (происхождение богов). Небо и земля – Уран и Гея, – они и первовещества, первосущности, выделившиеся из первоначального смешения, и первосущества, образующие брачную пару, от их сочетания происходят их дети – младшие боги. Вначале было звездное небо со светилами и планетами, совершающими свой неизменный путь по небесным дорогам и темная порождающая утроба земли, из которой все рождается и в которую все исчезает навек. Первобожества укоренены в священном хаосе, последующие поколения богов – Кронос и Зевс – в своих родителях, род людской, созданный богами, зависимый от их милости, укоренен в богах, их создавших. Чтобы быть кем-то или чем-то, нужно быть связанным по этой цепочке с самым началом. Таков принцип рода, чем он древней, тем прочнее связан с богами (часто основатель рода – какое-либо божество), тем личное, индивидуальное существование представителя рода прочнее.
Древний человек ощущал себя чем-то значимым лишь оперевшись одной рукой на плечи предков, а другой – потомков. Он сознавал себя только звеном, посредством которого из «седой древности» в «зеленую юность» транслируется бытийный импульс, исходящий от богов, от начала космоса. Древний человек обожествлял порождающую способность как главный принцип сохранения непрерывности этой трансляции. Например, у Гомера наиболее известные ахейские и троянские герои очень часто называются не собственными именами: Ахилл, Агамемнон, Одиссей, – но именами отцов: Пелид, Атрид, Лаэртид. Этим как бы говорится: еще не известно, какой ты Ахиллес, а Пелей уже состоялся, свершив свой жизненный путь от рождения до смерти, оставив многообещающего сына. Ахиллес может стать Ахиллесом если только он Пелид, определяя себя через отца и род древний человек приобретал жизненную устойчивость и связь с богами. Существо, лишенное этой жизнеутверждающей связи – это раб, отрезанный от рода и лишенный потомства – он парадоксальное живое воплощение смерти, хаоса, дерево без кроны и корней, действительно «говорящее орудие труда», как потом выразился Аристотель.
Таким образом, начало не только точка, с которой все началось, но то, что вновь и вновь наполняет начатое, задает ему форму, цель, смысл, образуя саму сущность происходящего, оно делает его связным и познаваемым через сравнение и возведение к истоку – началу.
Начало задает важнейший принцип досократической философии – принцип границы, ограничивая, обводя исследуемое пространство, дифференцируя и различая. Начало – принцип узнаваемости, сходства и различия, все что ни есть – отмечено началом и несет в себе начало, так как все изначально, все началось в начале. Начало несет в себе еще один важный смысл: начало правит, начальствует (архэ, архонт). Начало инициирует все к бытию, отчетливости, связности, все в мельчайших деталях своих несет в себе отпечаток власти начала – границу, выделяющую вещь из хаоса недобытия и доставляющую вещи возможность быть собой и отличаться от других вещей. Все это во власти начала, начальника надо всем.
4. «Вода» (греч. «хюдор»). То, что обычно говорится о воде у Фалеса как о зачатке научного мировоззрения, попытке найти материальную причину возникновения существующего – и верно и неверно. Верно, так как эти мотивы действительно имплицитно содержатся в слове Фалеса о воде, неверно – потому что «вода» Фалеса, утверждение о «воде» – гораздо шире и многозначительней отдельных разделов более поздних философских и научных концепций. Для представления о «воде» Фалеса важно восстановить мифологический контекст темы.
Для древнего человека вода – не «что», а «кто», «кто-то». Ведь все окружающее нас – дерево, гора, река – не просто подробности ландшафта, а материальные знаки присутствия божественной силы; одна гора не похожа на другую, как один человек на другого – это разные божественные индивидуальности, имеющие свои, свойственные только им характер и нрав. Индивидуальная характерность, душа явления или лица сосредоточены в имени. Имя – сокровенная сущность живой личности, поэтому имя часто сокрыто и тайна эта бережется. Если бы Одиссей, отплывая с острова циклопа (где он, чтобы обмануть чудовище, назвался Никто), не проболтался бы, что он Одиссей, царь Итаки, то ослепленный Полифем не смог бы умолить своего отца Посейдона наказать обидчика и Одиссей со своими товарищами без всяких приключений добрался бы до родины. Но хитроумный Одиссей поступил и не хитро и не умно, чем обрек своих товарищей на гибель, а себя на скитания. Зная имя, можно умолить или заклясть. Знание имен позволяло древнему человеку наладить связь с миром сакрального, миром богов или демонов, обезвредить возможную враждебность этих сил и получить необходимые для жизни вещи. Охота предполагает молитвенное обращение к потенциальной жертве, ведь это божество, животный предок, чтобы он разрешил себя убить и через это приобщил к полноте своей божественной жизни в жертвенной трапезе. Если ты хочешь перейти реку, не зная ее имени, не найдя с ней, с ее божественной индивидуальностью контакта, – это грозит тебе гибелью в ее водах. Любое элементарное, бытовое движение для древнего человека необходимо соотносило его не столько с собственной потребностью: поесть, попить, поспать, – сколько с миром богов (через молитву-прошение с необходимым имясловием), подававших просимое и, таким образом, соотносивших человека с сакральной реальностью.
Возвращаясь к Фалесу, мы видим, что вода здесь не имя. Фалес не уточняет то, что обязательно потребовал бы уточнить человек мифологического, до- и внефилософского мировосприятия. Такой человек обязательно бы уточнил, о какой воде идет речь, ведь «вод» много и одна не похожа на другую, как не похожи друг на друга разные люди. Скажем, река, текущая по равнине, среди лесов и полей, медленная, с теплыми водами, болотистыми поросшими камышом берегами – самой совокупностью этих черт вполне определенная божественная персона. Другая – быстрая, горная, с холодными прозрачными водами – совсем другая. Реки могут иметь и политические пристрастия, в «Илиаде» фигурирует река Ксанф или Скамандр, протекавшая вблизи Трои, божество этой реки было за троянцев, разгневавшись, оно чуть не утопило в своих водах Ахиллеса. Есть еще Океан – первосущество, божественная первореальность, в чем-то сближающаяся с хаосом, в виде большой реки, обтекающей землю. Боги клянутся водами подземной реки Стикс, как самой древней. Для мифа вод много, для Фалеса она одна, и она не по имени названа, вода – скорее понятие, термин. Это поворотный пункт размежевания мифа и философии, достаточно болезненный и даже скандальный. Для почтенного мифологического сознания философ кажется бесцеремонным и грубым нахалом, не признающим многообразие тончайших связей, нитей, протянутых от земли к небу, от профанного человеческого к сакральному божественному бытию. Философия вообще не признает многообразия, демократизма мифа, философ – аристократ, царь или даже тиран.
Вместо того, чтобы по именам назвать сущих богов (они везде, по словам самого Фалеса), философ после раздумья: «то, которое… то, что…», – выдает: вода, число, атом, идея… В этих новых словах ни тайны, ни интимности, ни поддержки, ни помощи, – чистая констатация, обобщение, сведение воедино, изгоняющее из воды лики и образы богов. Но не надо спешить, обвиняя философа в атеизме, материализме и прочих советских добродетелях. Порвав с мифом, философия найдет свой путь богообщения, откроет перспективу особой философской теологии (второй фрагмент Фалеса как раз и начинает этот путь). Фалесова вода, как и многие архэ досократиков, как бы на перепутье от имени к термину, от «кто» с его особой жизнью, фактически неисчерпаемым и поэтому непознаваемым, становящимся контекстом, как бы разомкнутостью и растворенностью в жизни космоса, – к «что» с его познаваемостью, строго определенным и взвешенным текстом и контекстом, с его отдельностью и замкнутостью на себя.
Другая тонкость, связанная с водою – это нерасчлененность в ней физики и метафизики. Говоря более поздним языком – она и материально-чувственна и умопостигаема. Материальность воды очевидна, говоря о воде, Фалес имеет в виду известную всем воду и многообразие ее состояний: жидкость, пар, лед. Вода – источник жизни, все живое связано с водой, водянисто. Но здесь же начинается метафизика воды: вода – древняя метафора изменчивости, текучести, предельной неоформленности, хаоса. Вода – безначальное и безграничное становление, вечно чуждое границе и пределу, в этом отношении вода максимальное выражение «всего». Вода – пар, дыхание, как бы дух, наполняющий мир в высоту, и текучесть вод, заполняющая мир в глубину, и лед – как подобие тверди образует среднее между высотой и глубиной. Так вода становится и пространством и временем, и верхом и низом. Она предстательствует за многообразие всего, вместе с тем оставаясь одной и той же. Она дифференцирует и вносит качественную градацию в сущее. Все осмысляется через нее, имея ее в своем составе, т.к. она граница и предел, через нее все и едино и многообразно. Как архэ вода позволяет, распространяя свою власть, быть всему единым и многим, устрояя во всем пределы и связи.
Формула «все есть вода» вводит тему «фюсис». «Фюсис» – «природа», от глагола «фюо» – производить, взращивать, создавать, вырастить, расти, рождаться, возникать. «Фюсис», таким образом, вся область роста и прозябания, охватывающая не только растущее, но и то, из чего оно растет, порожденное вместе с порождающим. Фюсис-природа в этом смысле более широкое понятие, чем то, каким оно употребляется в обыденной речи, фюсис охватывает все сферы сущего, мир богов и людей, являясь предельным его обобщением. Мир является философу как фюсис через соотнесение многообразия «всего» с архэ-началом.
От философской концепции Фалеса уцелел еще один фрагмент: «Все полно богов». В нем мы встречаем подобную первому утверждению структуру и смысл. Сохранена вся тема «всего», но осмысляется она уже через другой принцип: вместо воды – боги. Казалось бы, Фалес сам себе противоречит: то у него архэ – демифологизированная вода, то вновь возникает чуть ли не центральное различение мифа: деление на сакральное – мир богов, и профанное – внебожественное, человеческое. Здесь можно говорить и о частичной сдачи философских позиций, и, что более вероятно, о том, что боги, фигурирующие у Фалеса, не совсем те боги, которых знает миф, мистерия или ритуал. На это указывает их безымянность, анонимность, как бы нейтрализующая их множественное число, боги сливаются в божественность, которой в большей степени свойственно наполнять. То есть Фалес воспроизводит смысл первого своего суждения, божественное – это иное, противоположное «всему», и вместе с тем наполняет и упорядочивает «все», замыкает его на единое начало.
Источник
